54 по шкале магометра - Мария Папкова

"У каждого, Ванятка, своя песня…", – объяснял дед. Дзинькали стаканы, стучали колёса. Ванька знал всё это. И слышал тоже. Они не в домино играли, они мечты свои пели – стучали в такт колёсам фишками по столу и погружались в свои грёзы. Свои песни. Устремлённые в неясные дали, призрачные туманы, озарённые добрым светом. Туда, где они не будут никогда. Тут-тук.

И всё это пело в Ванькиной голове, как и в голове деда. Дед улыбался, пропуская мечты через себя, подмигивал внуку. А тот смурно отворачивался к окну – слышать чужие мечты он мог. А вот самому ему не мечталось.

***

– Принимай, – сказал дед и закашлял.

Иван вздохнул. Он знал, что так и будет. Что дальше поезда Тудогошь – Мстово (и обратно) ему не шагнуть: лётом белые ночи; зимой темень и сугробы по пояс; вечная дорога; дремучие леса; квёлые деревеньки; и люди, с улыбкой заглядывающие в купе проводника: "А можно чаю? И домино…".

Дед погремел коробочкой.

– И чтобы никакой "рыбы"! Понял? – Глаза на чахоточном лице сверкали зло и ярко.

– Да знаю я… – кивнул уныло Иван.

– Вот и знай! Тем более, на остановках… – Дед снова закашлял.

Иван не хуже деда умел замешивать кости, не хуже него стучал ими вместе с колёсами, так что замасливался взгляд у играющих. Иван слышал каждую песню-мечту, такие разные и такие похожие. "Наш паровоз вперёд летит…". Только не улыбалось ему, как деду, делал он это всё как по принуждению. Пассажиры хвалили в глаза, а без него шептались: "Не в Михея пошёл Ванька. Раздаёт хорошо, а забивает не очень".

Дед умер. И повзрослевший Иван окончательно заселился в проводниковое купе поезда "Тудогошь – Мстово".

***

Подсели шумно, разудало. Загромоздили полвагона своими тюками, вёслами, палатками и чем там ещё. С гитарой, своими кружками и своим чаем. И своими песнями. К титану ходили за кипятком, от проводника ничего не требуя.

Тогда Иван вышел к ним сам. Среди множества молодых (ровесники, подумал он) лиц, новеньких штормовок, весёлых глаз, сливавающихся в одну барагозную кучу малу он выделил девицу с тоненькой лебединой шеей. И тоска, та, что терзала его в детстве, которая умаялась было в равномерной безысходной колее, разбередилась вновь неуёмным огнём.

– Настольные игры не желаете? Домино? – Иван присел на свободную боковину.

Туристы на проводника посмотрели с весёлым изумлением, но гнать не стали. Плеснули спирта и сыграть партейку согласились.

И так захотелось Ивану козырнуть перед этой, с лебединой шеей, что расстарался он – заулыбались туристы пуще прежнего, интерес сверкнул в глазах. "Давай ещё", – попросили те, что пока не играли. А девица эта лебединая взгляд на Ивана уронила такой, что разрушился вмиг весь его энтузиазм.

– Рыба! – Сами собой извлеклись нужные "камни", зарубив на корню зачинавшуюся веселую песнь-мечту.

Поезд резко затормозил на очередном полустанке.

И со сладостным изумлением услышал Иван новую, рыбью песню.

Всё, детишки, сливайте масло, считайте, кто с чем остался. Дальше ходов нет.

Замерло время, растянулся в бесконечность длинный стук-торможение, замельтешили в голове Ивана песенные обрывки, у кого что на душе и за душой было. Оставляя неосуществлённое, несбыточное Ивану, главному теперь забойщику судеб. И девчонка с тонкой шеей смотрела на него, а в глазах плескалось безнадёжное, глубокое море. Что хочешь делай – хоть в купе веди, хоть с подножки на всём ходу сбрасывай. Всё тут она оставила, рыбья песня брякнула оземь только начинающийся полёт целинной души.

– Пойдём, – взял её за безвольную руку Иван.

***

Рыбья песнь затянула Васкова с головой.

Слух пошёл – туристы затерменированное своё состояние вывезли в столицу и бросили на благодатную почву. Почти всей компании не понравилось: только-только от жизни начали откусывать, яркое и радужное грезилось, а тут заболталась на коротком поводке – что успели, с тем и остались: настроения, характеры, знания… У кого материальное в приоритете – ну так вот с этим живите, у разбитого корыта навсегда.

Зато при своих и друг-сосед-недруг упокоился и ввысь уже не рванёт. Завидовать некому. Этот факт один из туристов чётко уяснил. Юркий, незаметный такой парнишка, с маленькими глазками, что хорёк. Он-то благодатную почву для слухов и создал.

Потянулись в глухую провинцию на станцию Тудогошь (и наоборот, в Мстово) столичные ханурики, жизни хлебнувшие, что-то там подкопившие, но в невысокий потолок в силу своей серости и недалёкости уткнувшиеся. За рукав с собой правдами и неправдами тащили друзей-соседей-недругов. Совались к проводнику за чаем, а потом уж подмигивали: "Иван Петрович, удружите, сыграйте партейку". А Иван и рад.

Терминировал, бодро резюмируя "Рыба!", ссаживал с набитыми рыбьей песней мозгами о наступившем теперь в их жизни застоем, впускал следующих. А сам полнился чахлыми грёзами, которые даже у этих мелких душами людишек могли бы прорасти. Если бы…

А белые камни домино серели, темнели день ото дня. Чернело и сердце Ивана, тоской расползались откромсанные чужие мечты. Он от начинавшего тяготить груза отмахивался. И продолжал вколачивать на полустанках, станциях и прочих остановках кости в поцарапанный стол с неизменным окончанием "Рыба!". Стыло в пространстве унылое звучание, замирая на одной и той же рыбьей, осклизлой ноте.

***

Народ к Васкову тёк рекой, и начальство индивидуальные успехи проводника заметило, предложило повышение: фирменные поезда на юг – пожалуйста; или вот, Трансиб и СВ; в скоростной из одной столицы в другую; и даже за бугор, до самого Парижа. Васков, даром, что в детстве задыхался в родной глухомани, сейчас всю свою магию с местом обитания намертво увязал, и от заманчивых предложений отказывался. Ему и здесь теперь было хорошо. И другой дороги он уже не хотел – поезд, почерневшие почти кости, покосившееся, деревянные и без опознавательных знаков остановки: Пыгода, Падуй, Терёжа, Лидь и прочие звучные, но ничего неговорящие людям со стороны названия. Им, заезжим горожанам, скучны были эти деревни, замшелая древность и дремучие леса. Доминошную стабильность им подавай; зычным вскриком проводника: "Рыба!" ужалиться, вытянуть ноту, песней-стуком мозг свой законопатить и укатить восвояси, доживать жизнь при своих. Ни больше, ни меньше.

Но чернели костяшки, темнел ликом и Васков, иссякала река пассажиров. Застывал всё чаще поезд на полустанках на час-два, полдня и день – какой ремонт и обновление, когда кругом стараниями рыбьей песни Васкова раскинулось отсутствие стремлений, а мечты и желания складировались в плесневелый чулан Ивановой души. Всё меньше пассажиров, всё реже трогался дряхлый поезд, всё тише звучала