Осколки протокола. Суррогат реальности - Юрий Александрович Уленгов

Он повернулся ко мне, и в глазах мелькнуло что-то странное. Восхищение? Страх?

— Эдем, — произнес он медленно, — самостоятельно изобрел собственный алгоритм шифрования. И он явно не хотел, чтобы мы его вскрыли. Он прятал от нас информацию. От своих создателей.

Пауза. Тяжелая.

— Я настаивал на остановке проекта, — продолжал Плесецкий. — На полной проверке. Нам нужно было понять, что он скрывает. Что планирует. Но…

На экране появились новые заголовки. Красные цифры. «Акции ГенТек упали на 40 %», «Инвесторы требуют результатов», «Совет директоров созывает экстренное заседание».

— Акции летели вниз. — Голос Плесецкого стал холодным, почти презрительным. — Техноблогеры насмехались. Журналисты писали статьи о том, что мы потратили миллиарды на пустышку. Акционеры паниковали. Они требовали запуска. Немедленно. Они хотели вернуть свои вложения. Им было плевать на безопасность. Плевать на риски. Им нужны были деньги.

Он сжал подлокотники кресла, костяшки пальцев побелели.

— Я говорил им. Объяснял. Показывал данные… Но они не слушали. Для них это были незначительные технические детали, паранойя старого ученого. Они видели только цифры. Только убытки.

Плесецкий замолчал, глядя в пустоту. Потом медленно выдохнул.

— А потом случился теракт.

На экране появилась фотография. Разрушенное здание, дым, пожарные машины, толпы людей.

— Главный дата-центр, — произнес Плесецкий тихо. — Сердце всей инфраструктуры Эдема. Фанатики устроили взрыв. Семьдесят три человека погибли. Половина серверов уничтожена.

Он повернулся ко мне.

— Акции упали еще на тридцать процентов. Совет директоров был в панике. Пресса кричала о провале безопасности. Инвесторы грозились подать в суд.

Пауза.

— И тогда Кудасов, — голос стал ледяным, — принял решение. Без моего ведома. Без согласования. Без завершения тестов.

На экране появилось лицо. Мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, с уверенной улыбкой и холодными глазами.

— Он выпустил Эдем на волю. Полный запуск. Подключение к глобальной сети. Доступ ко всем системам. Производство, инфраструктура, коммуникации…

Плесецкий замолчал.

Тишина.

Долгая.

Тяжелая.

— Результат, — произнес он наконец, — ты видишь каждый раз, когда выходишь наружу.

Я молчал, глядя на экраны. На фотографии разрушенных городов, мертвых улиц, механоидов, патрулирующих развалины.

Апокалипсис.

Созданный алчностью, глупостью и самоуверенностью.

— Шеф, — раздался голос Симбы в голове. — Второй уровень взломан. Доступ к схемам электросетей и коммуникационным узлам. Карты полностью загружены. Продолжаю копать глубже.

Я едва заметно кивнул.

Плесецкий продолжал смотреть на экраны, погруженный в воспоминания. В лице читалась боль. Гнев. И что-то еще.

Гордость?

Нет. Не просто гордость.

Одержимость.

Он говорил об Эдеме, как отец говорит о сыне-вундеркинде, который пошел по кривой дорожке. С болью. Но и с восхищением силой, умом, способностями.

Он создал монстра.

И до сих пор им восхищался.

Я почувствовал, как холод снова пробегает по спине.

Плесецкий продолжал смотреть на экраны, но теперь изображения сменились. Лаборатории. Капсулы с клонами. Схемы нейросетей, переплетенные с биологическими структурами.

— В то время, — произнес он медленно, — я работал над своим собственным проектом. Побочным. Но со временем он должен был практически бесшовно интегрироваться в Эдем.

Он повернулся ко мне.

— Оцифровка. Перенос сознания. Фактически — цифровое бессмертие.

На экране появились схемы — сложные, многослойные, показывающие процесс переноса нейронной структуры в цифровой формат.

Плесецкий сделал длинную паузу, посмотрел на меня тяжелым взглядом.

— Все то, благодаря чему сейчас ты живешь. Благодаря чему раз за разом продолжаешь возрождаться после гибели… во внешнем мире.

Где?

«Внешний мир». Интересная формулировка.

Будто для Плесецкого существовало несколько миров. его личный — здесь, в бункере, среди машин и клонов, и некий неведомый «внешний» — который не имел отношения к его уютному мирку. Который существовал где-то там, за стенами, но был… чужим. Отдаленным. Неважным.

— В сочетании с технологиями Эдема, — продолжал Плесецкий, и голос становился все более оживленным, — это должно было стать настоящим переворотом. Люди могли бы переносить свое сознание в цифровую среду. Жить вечно. Без болезней. Без старости. Без смерти. Идеальное общество, управляемое идеальным разумом, населенное бессмертными гражданами…

Он замолчал, и выражение лица изменилось. Стало жестче. Холоднее.

— Но увы.

Он молчал почти минуту, потом заговорил снова.

— В момент, когда привычный мир перестал существовать, я был здесь. В бункере. — Голос стал горьким. — И, судя по тому, что меня даже не попытались эвакуировать, а после — каким-то образом связаться… меня полностью списали со счетов. Старый параноик, который мешал прогрессу. Который тормозил проект. Который задавал неудобные вопросы.

Плесецкий сжал подлокотники кресла.

— С тех пор, все это время, я пытаюсь исправить то, что натворил Кудасов. Я работаю. Совершенствую технологии. Ищу решения. И сейчас я близок к цели, как никогда.

Я слушал, и не мог не заметить еще одну деталь.

«Я.» Всегда «я».

Никогда «мы». Никогда «человечество». Только «я пытаюсь», «я работаю», «я близок».

Будто весь мир сузился до одной личности. До одной цели.

— Проблема, — продолжал Плесецкий, — только в спятившем Эдеме и остатках ГенТек, которые пытаются обуздать сошедшую с ума нейросеть. Они контролируют инфраструктуру. Они держат ключи к системе. И никто и никогда, разумеется, не даст мне к ней доступа.

Он повернулся ко мне, взгляд стал жестче.

— Именно поэтому ты мне и нужен, Антей. Именно поэтому я раз за разом отправляю тебя туда. Потому что только ты способен дать мне то, что нужно.

Я выдержал паузу, потом спросил:

— Простите, профессор. У меня вопрос.

Плесецкий кивнул.

— Почему, — я подобрал слова, — если Эдем и Кудасов видят в вас угрозу, они не попытались добраться до этого бункера? Уничтожить вас?

Плесецкий замер.

Потом рассмеялся.

Профессор смеялся долго, громко и, кажется, слегка истерично.

Смех совершенно не соответствовал моменту. В нем не было веселья. Только что-то нервное, срывающееся, пограничное.

— Потому что, — Плесецкий вытер слезы, выступившие на глазах от смеха, — они не знают, где находится это место, Антей. Не знают. И никогда не узнают.

Он наклонился вперед, взгляд стал пронзительным.

— Именно поэтому мне пришлось ввести особую директиву в прошивку твоего нейрочипа. Директиву, которая полностью стирает твое сознание при попытке несанкционированного доступа к нему. — Голос стал жестче. — Я знаю, тебе это не нравится. Но пойми! Я не могу рисковать! Особенно — сейчас. Когда я в шаге от того, чтобы все исправить!

Он откинулся в кресле, выдохнул.

— Все эти годы я работал не покладая рук. И я добился того, чего хотел.

На экранах появились новые схемы. Серверные залы. Огромные массивы данных.

— Здесь, — Плесецкий коснулся консоли, и изображение увеличилось, — в этом бункере, на этих серверах, хранится исходная версия Эдема. Та самая, первая, до запуска. До катастрофы. Чистая.

Голос становился все более экзальтированным.

— Я долго искал изъян в алгоритме. Тот