журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

он дома. Так называемый „молодой специалист". „Работник идеологического фронта". Призван привносить духовность в деревню. А деревня живет своей жизнью — убирает хлеб. Комбайны обмолачивают валки, машины возят на ток пшеницу. За деревней бульдозер роет траншею под силос. На току подрабатывают зерно рабочие с шахт. Со всех сторон доносится в деревню голос машин. И вечер этот голос приглушил: набирает силу другая жизнь. К клубу подтянулся табунок девочек. Днем они вне работы. Не задействованы. Неведомо кем оберегаемы от общих деревенских забот.

За ними, разрывая воздух, кругами вокруг клуба, начали носиться ребята на мотоциклах. По двое. По трое. У крыльца вздыбливали машины, как мустанги. Колеса рвали дерн. Парнишки' на мотоциклах бесчинствовали, куражились. За ними мелочь, босотва гонялась на велосипедах. Мотоциклы, покуражась, утихли. Их приткнули к стенам клуба. Четырнадцатилетние наездники, кучкуясь, предстали пред всеобщие очи. Шла молодая деревня на музыку. В чехословацких кроссовках, варенках со множеством карманов с застежками из крупных медных зубцов, в трикотажных кофтах с отштампованными на груди головами „Битлз". Появился СПТУшник Алеха Безуглов. Алеха учится в училище механизаторов в городе. У него вздыбленный валик волос через всю голову. Агрессивный такой гребешок. Алеха — панк. Деревенские ребята вьются вокруг него. Каждую неделю Алеха привозит с собой записи зарубежных ансамблей. Алеха свой парень в клубе. Его заговорщицки встречает Саня. Над новыми роликами склоняет голову и заведующая клубом Надя. Панк Алеха Безуглов о записях договаривается с ребятами на городском рынке. Там собираются знакомые — свои парни. За запись каждой катушки своя такса. У СПТУшника Алехи Безуглова есть записи всех импортных новинок рок ансамблей. Саня это ценит. У Сани, Нади, Алехи взаимопонимание. Солидарность. Четырнадцатилетние мотоциклисты чувствуют некую обделенность и понимают: не они делают музыкальную погоду. Главные роли в клубе не у них.

Бананы, брюки, джинсы. Импорт. Ширпотреб. Куртки. Майки с оттиснутым Высоцким. Скандинавские замки на спине, фирменные наклейки, металлические бляхи на задницах, трафаретные оттиски чужеземных фраз: все перехвачено, слизано с цивилизованного города, энергично вобрано с телевизоров. Амбициозный мир четырнадцатилетних, В пестром скопище свои лидеры, кланы, золушки, элита. Взаимоотношения щадящие. Каждый знает свое место. Толковище дифференцировало отбор по доходам, по возможностям: обозначилось социальное расслоение. Роился новый мир четырнадцатилетних — подрост деревни, ее шлейф.

Ну вот и время подошло. Надя в предчувствии ритмов вся в деле. Перед ней благоговеют. Все под ее волей. Она распорядительница: вершит, упивается своей ролью. И вот она „Повелела". Дала „Добро". Саня, пощелкав выключателем, врубает маг. И клубный зал мгновенно наполняется ухающим грохотом. У Алехи опять новинка и танцы начались с песенки новой группы „Нана“ — „Бабушка Яга". Парнишоночки включились в танец. Лица отрешенные, в независимых масках. Тела в ритмической трясучке, имитируют сексуальную откровенность.

 Ба, ба, ба, бушка Яга,

Костяная ножка,

Ба, ба, ба, бушка Яга,

Выгляни в окошко.

Не успели разойтись, притулиться к стенкам, на предельном звуке, даже ноги почувствовали гудящее напряжение пола, включилась запись новосибирской рок-группы. Надорванным, разбойным голосом, в нервном ожоге, здоровый мужик выкрикивал: „Не отнимай мой завтрак, паскуда"...

Мужик орал, а мальчики и девочки не врубались в смысл роковой песенки, тасовались телами, пребывая в отрешенной изоляции. Хотя все танцевали, но песня про „завтрак" и „паскуду" их не возбуждала: напрасно мужик надрывался в микрофон.

А вот самый любимый, самый... Захватывал, отпускал все пружины.

Распутин, Распутин...

И девушка поет с азартом. И голос ее в радости, беспамятстве, молодой, красивый. Непонятный. Только узнается единственно знакомый причет: Распутин, Распутин...

Заводятся ребята. Даже в перерыве, даже на веранде, девочки подрагивают ногами, будто подключен к ним ток высокого напряжения и они все под этим током в ритмическом тике. И каждая клетка, заданная ритмом, живет в нервном импульсе и не затихает у них до самого конца.

Но „Распутин" еще не пик шабаша. Заведующая клубом Надя зовет эти танцы „Дискотекой".

Пиком дискотеки считается, когда панк Алеха Безуглов выходит на круг. Он показывает танец „Брейк". Для него приберегается особая запись.

На круге панк Алеха Безуглов лунатически сосредотачивается, шепчет беззвучными губами какие-то слова и при первых звуках музыки клеточки на его руках, животе, ягодицах начинают подергиваться и он входит в раж: падает на руки, подсекает их ногами, оказывается на лопатках и, раскручивая себя ногами, перекатывается через спину и голову, ввинчивается в пол как юла, как сжатый буравчик. Для этого танца Алехе требовались сила, акробатика, балет и дурость.

— Ну лидер, лидер... — отмечал Сергей. — Средоточие мужской силы. Ну смотрят на тебя девочки. Захватил ты их на ну, на три года. До повзросления. Ну энергия... Ну талант... Джексон!.. В коже. В заклепках. Кумир... На три года. Алеха, на сколько ты такой?..

Между танцами четырнадцатилетние мальчишки на веранде обтекали Сергея. Они пренебрегали его музыкой, его баяном и, естественно, им самим. Клубный музыкант с гармошкой Сергей Корчуганов — устарел. Это —„другое поколение".

Грустно смотрелось, грустно думалось. Улыбайся, Корчуганов. А мысли — вот они, напирают неотступно: смотри и знай, чтобы за короткие, нанесенные временем годы эти чилята сумели перенять маску отчужденности, мину безразличия, показанную кем-то, научиться отключаться и нести эту маску на лицах в минуты танца, — нужен какой глубокий талант, умение быть в образе! Лицедеи... Притворяшки... Бездумные. Общие... Заданные... Глупые... Талантливые... И ненужные никому. Ничего вы не знаете... Вы бытовой выброс снулой деревни...

Сергею хотелось, чтобы, об этом думал не он, а кто-нибудь другой — умный, большой, значимый. А он, прижавшийся к обветренному столбу на веранде, мал и единичен..

А осенний закат настывал широким огнем над согрой. Безбрежный простор поймы уплотнился, потяжелел под неистовым светом заканчивающегося вечера, накаленным сиянием неба. И казалось, не было никакого движения там, в остановившейся бездне бесконечного света, наполненного огнем и холодом. Только над темной грядой отдаленного полога расплывалось прощальное тепло ушедшего солнца. Висело над ним растянувшееся облачко с подкрашенными золотыми коймами, а за ним, дальше — сосущая бесконечная разбавленная голубизна. Земля и небо жили другой жизнью.

А рядом с Сергеем были танцы и его деревня — распадающаяся и не желающая продолжения. Ржавело вокруг нее бывшее машинами железо, брошенное и не подобранное, зияли изрешеченные ветрами крыши скотных дворов, старели и искручивались березы на задах огородов, гремела в большом доме-клубе наглая музыка, уже нс тревожа и не раздражая „СНУЛЫХ" жителей, не умеющих найти управу на своих неуемных в требованиях и желаниях мальков. В