Бог безвременья - Жаклин Холланд

несет с собой? Возьми все это, и скатертью дорога. Сожги меня дотла. Мой дедушка совершил ошибку, просчитался, сделав много лет назад за меня этот выбор. Этот мир без конца. Я никогда не хотела так много. Он оказался бесполезным для меня, а я для него. Я всегда довольствовалась немногим.

Сажусь на снег и гляжу вниз, в темные суглинистые недра, с недоумением и любовью, – это моя дверь, мое время года, мой подарок, который я скоро получу.

И тут на меня накатывает необъяснимое и неодолимое желание копать.

XXXVII

Так странно испытывать страдания в прекрасном городе: город становится темным в зеркале твоей боли, а твоя боль становится прекрасной в зеркале города. Со временем воспоминания начинают походить на сон, яркий, как обреченная любовная связь, полная бурной страсти, которая с прошествием времени кажется чудесной, хотя вы хорошо знаете, что это было совсем не так. Александрия – Аль-Искандария – стала моим прекрасным городом страданий и боли.

Александрию называли Жемчужиной Средиземноморья, и, как жемчужина, она казалась не делом чьих-то рук, а творением природы – белым сверкающим чудом, возникшим в процессе медленного смешения песка, воды и времени.

В Александрии непрекращающийся ветер отдавал солью, горячий ослепляющий свет солнечных лучей отражался от песка, белокаменных зданий и белых тканей крестьянских восточных халатов на базарах и бил в глаза с тысячи сторон, пронизывая все выбеленной солнцем дремотой. Где-то за всем этим светом бескрайняя синева неба сливалась с бескрайней синевой моря, и из-за дальних вершин врывались внезапные бури, чтобы ненадолго погрузить город во мрак, прибить дождем пыль и снова умчаться прочь.

Среди этой необъятной бесконечности человек, к своему большому облегчению, ощущал себя маленьким и незначительным. Где-то далеко, в тесных темных городах, люди враждовали и сражались, умирали и страдали, но в Александрии война казалась тревожным сновидением, которое едва припоминается, когда ты весь потный от жары просыпаешься после полуденного сна. Ближайший фронт находился в сотнях миль на границе с Ливией, где итальянцы и британцы бились среди песков за пустынные земли. В нашем александрийском порту вывели из строя два британских линкора, но даже эти военные действия были незаметны: ночью под водой, поглощавшей все звуки, в них направили управляемые торпеды – никто этого не видел, и все быстро забыли.

В Александрии не было толп отчаявшихся военных беженцев, не было потерянно озирающихся сирот, были только вездесущие бедняки, которые стояли на улицах и продавали дамам платки, чтобы отереть густую пыль, скапливавшуюся на лице и попадавшую при каждом вдохе в ноздри. В кафе египтяне играли в нарды, не выпуская изо рта трубку кальяна, офицеры в форме курили сигареты и пили шампанское, а иностранцы в купальниках лежали на Стенли-Бич, как дохлая рыба, позволяя солнцу окрашивать свои бледные конечности в коричневый цвет, и голос Умм Кульсум плыл из радиоприемников и распахнутых окон.

В ясные дни я коротала время, гуляя по Корниш, оживленной прогулочной набережной, словно призрак наоборот. Вместо души без тела я была телом без души, ходячим памятником – надгробием – тем, кому причинила зло или не смогла помочь: моим детям, городу, девочке на корабле, ее плачущей бабушке. По утрам я просыпалась с тем же чувством гнетущего отвращения, с которым накануне ночью укладывалась спать. Я презирала себя и презирала мир, его неизменную беспомощность и неизбывность.

Я сняла комнату в пансионе на бульваре Саад Заглул, где гудки автомобилей смешивались с ревом ослов, где днем и ночью трамваи стучали колесами и звенели колокольчиками, направляясь на станцию Рамлех и обратно. Арендную плату нужно было внести в конце месяца, и я сказала себе, что к тому времени найду способ заработать денег, но вместо этого гуляла по вечерам в цитадели, стояла на зубцах выбеленной каменной крепости под хлещущим ветром с распущенными волосами, устремив взгляд на темнеющее Средиземное море. Я вглядывалась в изменчивую черную воду и думала о девушке на корабле, которую убила.

Когда я бросила ее за борт, она ушла под воду, как камень. Ветер шуршал моим платьем, издавая точно такой же звук, который я слышала, когда она падала. Снова и снова я представляла себе, как она тонет в чернеющей синеве, юбки развеваются вокруг нее, как паруса перевернувшегося корабля, кудри обвивают голову, как мокрая корона из морских водорослей, а где-то неподалеку зловеще скользят акулы.

В те дни я всерьез думала о том, чтобы привязать к себе что-нибудь наподобие якоря и броситься со стен цитадели в море. Якорь опустился бы на дно, а я вслед за ним, и так бы там и оставалась, не причиняя никому вреда, наблюдая, как надо мной дни идут за днями – только тусклый свет, просачивающийся сквозь мрак. Растворится ли моя плоть в этой солёной ванне, думала я, и если да, то умру ли я тогда, или мое сознание поровну разделится между всеми крошечными клетками? Разнесут ли океанские течения миллион разумных частичек меня по всем сторонам света? Стану ли я океаном? Или останусь единым целым, плавая на конце своего поводка, становясь все более голодной, все более ненасытной, пока не превращусь в красноглазую, безмозглую, скрежещущую зубами Харибду и не стану ловить и пожирать несчастных пловцов, непредусмотрительно нырнувших слишком глубоко? Нет, эта бухта – недостаточно глубокая могила для меня. Такое чудовище, как я, нужно загнать в менее доступное место, поглубже, подальше, побезлюднее.

В пансионе в и без того переполненное пространство моих снов вторгались новые кошмары. Мне снилась девушка. Я убивала ее снова и снова, никогда не осознавая, что делаю, пока мертвое тело уже не лежало у меня на коленях. Иногда, когда я поворачивала его лицом к себе, оказывалось, что это один из моих учеников, иногда Пауль, иногда Вано или мой отец. Я просыпалась от собственных криков.

В одну из таких ночей меня разбудил настойчивый стук в дверь. Не понимая, в чем дело, в прилипающем к телу влажном халате, я открыла ее и увидела стоявшую там с решительным видом хозяйку пансиона, полную египтянку с глубоко посаженными глазами и выпуклыми скулами. Рядом с ней, явно испытывая неловкость, стоял долговязый молодой эмигрант с грязными светлыми волосами, мужественными чертами лица и мягкими карими глазами, который перевел мне с арабского на французский просьбу хозяйки не беспокоить ее гостей по ночам.

– Приношу свои искренние извинения за это вторжение, мисс, – продолжил он по-французски с немецким акцентом, передав официальное сообщение. – Меня сделали невольным соучастником в этом деле. Как видите,