Бог безвременья - Жаклин Холланд

Он любезно кивнул женщине, которая сурово смотрела на нас, давая понять, что передал ее просьбу.

– Извините, – сказала я, торопливо стаскивая с кровати одеяло и заворачиваясь в него. – Это кошмары. Я бы хотела, чтобы они прекратились, не меньше, чем она. Скажите ей, пожалуйста, что мне жаль. Сделаю все возможное, чтобы вести себя тихо.

Он снова заговорил с женщиной, которая взяла мою руку и участливо погладила ее, утратив часть своей внешней суровости. Женщина снова обратилась к мужчине, на сей раз их разговор длился дольше, не выпуская мою руку из своей руки, второй рукой она жестами несколько раз показала на меня.

– Она говорит, что от ночных кошмаров надо брать хлеб и травы, замачивать их в пиве и капете…

– Капет, – кивнула женщина, подчеркнув единственное понятное ей слово.

– Кажется, это такие местные благовония.

Женщина продолжала говорить, сделав перед своим лицом несколько круговых движений рукой, этот жест озадачил мужчину, и он уточнил что-то у нее, прежде чем повернуться ко мне.

– А потом, – неуверенно продолжал мужчина, – втирать это… в лицо… перед сном.

– Натереть этим лицо?

Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, молодой человек повернулся к женщине и еще раз подтвердил эту последнюю деталь. Она кивнула и снова заговорила по-арабски.

– Она говорит, что это средство, проверенное временем. Кроме того, она может одолжить вам распятие. Все это должно… отпугнуть демонов… они не посмеют приблизиться к вам во время сна. Так она сказала.

По ласковым улыбкам мужчины и по тому, как он украдкой бросал на меня нежные взгляды из-под челки, падавшей ему на глаза, я сразу поняла, что нравлюсь ему. Я прочитала в его глазах робкую страсть, и, как монета, брошенная в колодец желаний, она эхом отозвалась в моей пустоте.

Его звали Йозеф Хирцель, и он был родом из зажиточной берлинской семьи. Он бежал из Германии, чтобы не идти на военную службу, и семья отреклась от него. Йозеф был поэтом и художником и выбрал Александрию для своего изгнания из-за прославленной красоты города и из любви к александрийскому поэту Кавафису.

Йозеф настойчиво и нежно ухаживал за мной. Он уговаривал меня спуститься в кафе у набережной, и мы сидели там в тени зонтиков. Какое-то время он пытался завязать разговор, но, не встречая поддержки с моей стороны, открывал книгу или записывал свои мысли в дневник и курил, поднося сигарету то ко рту, то к пепельнице длинными сильными, как у пианиста, пальцами.

У меня не было ни сил, ни предусмотрительности, чтобы положить конец его ухаживаниям, несмотря на то что национальность Йозефа, а еще больше его нежность заставляли меня чувствовать себя крайне неловко. Почему-то во Франции, охотясь темными ночами на немецких солдат в заснеженном лесу, мне никогда не приходило в голову, что могут быть такие немцы, как Йозеф: люди, которые скорее сбегут и будут писать стихи в нищете, чем маршировать в строю оккупационных войск, распевая гимны во славу Отечества. Сколько Йозефов я убила – причем с удовольствием? Сколько среди них было художников или поэтов, которые, записывая свои мысли в дневник при свете свечи, надеялись только дожить до окончания войны? Я никогда не узнаю. Даже если все они были такими, какая разница? Солдаты по призванию и солдаты поневоле одинаково выполняют приказы. Разве я могла пощадить этих мужчин, пожертвовав Софией, Яковом, Менделем и Мишилиной?

Я приехала в Александрию, истощенная нравственными мучениями, но они никуда не делись. Иногда я стремилась убежать от прошлого. Мне хотелось ни о чем не думать. Хотелось уподобиться зверю в джунглях, чья жестокость не имеет значения и последствий. В такие дни то, как Йозеф царапал пером по бумаге и покашливал, действовало на меня как раздражитель, вызывая болезненные угрызения совести, про которые я хотела забыть, мешая мне пребывать в животном состоянии. Иногда я безжалостно осуждала себя – была себе судьей, присяжными и палачом – и погружалась без защиты и оправдания в проклятие прошлого. Тогда присутствие Йозефа было мучением. Он с его заботой становился хозяином легиона призраков, преследующих меня.

Он так и не узнал, какая внутренняя борьба разгоралась во мне из-за него. Чем предупредительнее и добрее он был, тем упорнее я преграждала ему вход в свой внутренний мир. Я никогда больше не буду начинать никаких отношений. Начать означало зажечь искру, которая разрастется и прыгнет в пылающий костер безвременья и конца. Но он не спешил, довольствуясь тем, что читал или писал, пока я сидела в тишине, чувствуя, как ветер обдувает мою кожу, наблюдая за завораживающим движением волн, набегающих на берег на дальней стороне набережной.

Однажды я мельком увидела картинку в книге, которую он читал.

– Можно посмотреть? – спросила я, возможно, впервые завязав разговор.

Йозеф протянул мне книгу, и я увидела печатную репродукцию удивительной картины: лес из сновидений или волшебной сказки. Ярко-голубое дерево согнулось и повисло, как ива, вокруг него раскинулось желтое, цвета подсолнухов, небо, проглядывая сквозь ветви дерева. На переднем плане в воздухе мерцали, словно звезды, бабочки и другие разноцветные крылатые насекомые. Картина была бесхитростной и дерзкой, романтичной и невообразимой.

– Что это? – удивленно спросила я.

– Редон, – ответил Йозеф, довольный моим интересом. – Это картина Одилона Редона, французского художника-символиста. Восхитительно, правда?

– Разве так рисуют? – спросила я, все еще потрясенная репродукцией.

– Нет, – рассмеялся Йозеф. – Только он. Таких, как он, немного. Ничего удивительного. В его творчестве сочетаются зрелость старого мастера и взгляд ребенка.

– Что это за материал? Краски такие живые. Не похоже на масло или темперу.

– Вы правы. Он смешивает масло и пастель, иногда добавляет уголь или перо с тушью. Он сумасшедший, безумный гений.

Йозеф некоторое время с любопытством изучал меня.

– Откуда вы так много знаете об искусстве?

Я колебалась, не желая делиться с ним какой-либо частью своей биографии.

– Мой муж был художником. И я тоже.

Йозеф постучал сигаретой о пепельницу и, не сводя с нее глаз, спросил:

– Где он теперь, ваш муж?

Я пристально смотрела вперед, на море, на волны, которые неустанно набегали на берег и отступали обратно.

– Он умер.

Я почувствовала, как между нами закрутился невидимый вихрь, каждое слово обрело тайную значимость, но я не хотела, чтобы меня унес этот вихрь.

– Мне очень жаль, – сказал Йозеф, хотя, конечно же, это было не так. – Наверное, это случилось совсем недавно.

– Почему вы так говорите?

– Вы слишком молоды, чтобы быть вдовой.

– Это было десятки лет назад. На самом деле я очень старая женщина.

Он рассмеялся.

– Значит, вы прекрасно сохранились. –