Бог безвременья - Жаклин Холланд

В этом здании пыль скапливалась по углам, образуя миниатюрные песчаные дюны. Чтобы попасть в свою комнату на втором этаже, мне приходилось перепрыгивать через дыру. На лестнице жила кошка с крошечными котятами, оставлявшими темный, сухой помет на ступеньках. Почему-то меня это успокаивало. Мне нравился прохладный полумрак извивающихся улиц, забитых прилавками, мокрая одежда, висящая на веревках, как тряпочные знамена, лес разноцветных фонарей причудливых очертаний, фанусов, которые каждый вечер зажигали их продавцы. Больше всего мне нравилось, что можно было не бояться встречи с Йозефом в коридоре, в уборной или на улице.

Я рисовала каждый день, пытаясь сосредоточиться на том, что было перед моими глазами, и отвлечься от своих мыслей. Я поднималась по узкой спиральной лестнице башни, ведущей на веранду мечети Аль-Каид Ибрагим, покрыв голову и обернув ноги холщовыми мешками, как того требуют от неверных, чтобы нарисовать полумесяц пляжа, пересекающий его мост Стэнли на севере и руины древнеримского амфитеатра на юге. Законченные картины я относила в центр города, где туристы гуляли по берегу моря, и раскладывала их на тротуаре на продажу, а сама делала наброски в альбоме для рисования. В арабском квартале жилье стоило очень дешево, а европейские туристы привыкли тратить столько же, сколько в Европе, и я легко зарабатывала себе на жизнь.

Я стала часто видеть то тут, то там маленькую девочку в ярко-красном хиджабе, чей портрет нарисовала на улице Фуад. Она подбегала ко мне с криком «фаннан!» – художник! – и в нетерпении трогала мольберт, желая увидеть и оценить мою работу. Если я еще рисовала, то она тихо, но упорно стояла у моего локтя, так близко, что я чувствовала ее дыхание на своем рукаве. Она отходила только для того, чтобы предложить свои гребни кому-нибудь из прохожих, а затем бегом возвращалась ко мне.

Это могло бы вызвать у меня раздражение, но девчушка – ее звали Халла – вела себя спокойно и была так искренне увлечена моей работой. У нее были красивые умные глаза травянисто-зеленого цвета и светлая широкая улыбка, напоминавшая белые паруса рыбацких лодок, и это, казалось, было ее естественным выражением лица в состоянии покоя. Я бы не смогла накричать на нее, даже если бы захотела.

Однажды она последовала за мной к занесенному песками Серапеуму и, пока я рисовала на холсте, начала рисовать палкой на земле то же самое, колонну Помпея – высокая, отдельно стоящая колонна вышла у нее очень похоже. Я старалась не обращать на нее внимания. Никаких учеников, никаких детей, – но, конечно, не смогла.

В раздражении, не улыбнувшись и не бросив на нее ни малейшего ободряющего взгляда, я протянула ей маленький холст на доске и жестяную коробку с пастелью. Я почувствовала, как расплылось в улыбке и загорелось радостью ее лицо, обжигая мне щеку, хотя специально не оборачивалась к ней. Я указала на вид перед нами, и мы обе приступили к работе.

На следующее утро, когда я вышла из гостиницы, девочка уже ждала меня. Она соскочила с груды мешков с рисом на другой стороне улицы и пошла в ногу со мной к коптскому собору Святого Марка. Когда мы пришли и устроились на месте, я протянула ей дощечку и пастель, но она не взяла их, дружелюбно улыбаясь и разглядывая кисти и масляные краски, разложенные передо мной. Она сказала что-то, чего я не поняла, и указала на мой мольберт, затем снова улыбнулась. Халла улыбалась кротко, не пытаясь ничего добиться своей улыбкой, она не привыкла как-то ее использовать, а просто хотела рисовать.

Итак, мы поменялись местами, и поскольку писать маслом сложнее, чем рисовать пастелью, ее картина через несколько часов представляла собой беспорядочное смешение красок. Она посмотрела через мое плечо на рисунок на моей дощечке и одобрительно захлопала, затем посмотрела на свою композицию, рассмеялась и опустила голову, недовольная результатом.

Я попыталась подобрать несколько кратких ободряющих слов на арабском языке. «Хорошо» и «это сложно».

Она широко улыбнулась – маленькая художница, начисто лишенная самолюбия. Я поймала себя на том, что мои губы невольно складываются в сочувственную улыбку, и одернула себя. Я не буду ее учить. Я не буду ничего о ней узнавать. Может, завтра, рассуждала я, она испугается трудностей живописи, передумает и побежит играть с друзьями, продолжит продавать гребни, а я снова смогу работать спокойно.

На обратном пути в арабский квартал Халла сказала что-то торговке, и та дала ей бесплатно два финика, и мне пришло в голову, что ребенок все это время не ел, а прошло пять, а то и шесть часов. Я купила ей тарелку кошари, необычно пахнущей уличной еды из риса, чечевицы, макарон и жареного лука, залитых томатным бульоном. Девочка съела большую миску целиком, улыбаясь с таким удовольствием, будто это был необыкновенно роскошный пир. Я впервые задумалась о том, где она живет и как.

XL

И вот наступает последний школьный день перед зимними каникулами, сегодня мы устраиваем праздничный вечер и концерт. Едва ступив на порог, дети впадают в радостное возбуждение. На щеках Аннабель размазан какой-то блестящий гель, ее замысловатая прическа усыпана еще большим количеством блесток. Одри принесла из дома красную помаду и с восторгом сообщает мне, что мать разрешила ей накрасить губы во время выступления.

Все они без исключения передвигаются скачками, прыжками или бегом – спокойно не ходит никто. Они не могут говорить, не задыхаясь. Они поют, носятся и кружатся по классу. Даже Лео, обычно самый сдержанный из малышей, дурачится вовсю. Он болтает всякую чушь, не в силах сдерживать переполняющую его радость, и периодически до меня сквозь общий шум доносится его хриплый, но заразительный смех, чаще всего за ним следует непродолжительный приступ кашля. Кажется, у него обострение его обычных проблем с легкими, но это никак не влияет на его настроение. Хотела бы я так же радоваться жизни!

Больше сильных снегопадов не было, но снег не таял. На холоде толстый белый наряд, укутавший землю, ничуть не стал тоньше. Не знаю, к счастью это или к несчастью. О сарае Эмерсонов нечего было и думать, но подозреваю, что, если бы не снег, у меня, вероятно, возникло бы искушение пойти туда еще раз, – и схлопотать заряд из дробовика Генри Эмерсона за свою глупость.

Я чувствую себя ужасно. Голова раскалывается,