Фермер людей - Эдуард Сероусов

Весь день Джон двигался как автомат, выполняя рутинные обязанности, не вникая в происходящее. Его разум был полностью поглощен утренним разговором. Единица, которая говорит. Единица, которая мыслит. Единица, которая утверждает, что она человек.

Если это правда… если они все люди… то что он делал все эти годы?

Вечером, когда ферма погрузилась в тишину, Джон вернулся к специальному отсеку. Ева сидела на койке, глядя на дверь, как будто точно знала, когда он придет.

– Расскажи мне всё, – сказал Джон, садясь напротив неё. – Всю правду.

И Ева начала говорить. О питомниках, где выращивают молодняк. О том, как она постепенно осознала свою человечность. О страхе быть обнаруженной. О надежде на спасение.

С каждым её словом мир Джона Слотера рушился всё больше. И где-то глубоко внутри росло ужасное осознание того, что он должен теперь делать. Выбора не было. Он не мог вернуться к прежней жизни. Не после того, что узнал.

В эту ночь Джон не спал вовсе. А когда наступило утро, он принял решение, которое изменило всё. Он решил спасти Еву. Спасти всех, кого сможет. И неважно, какую цену придется заплатить.

Часть II: Пробуждение

Глава 6: Диалоги

Следующие дни стали для Джона Слотера погружением в новую реальность – мучительную, беспокойную, разрушающую все его прежние представления о мире. Каждый вечер, после окончания рабочего дня, когда большинство персонала покидало ферму, он приходил в специальный отсек к Еве. И они говорили. Часами. О жизни "единиц". О системе. О корпорации. О мире, который существовал по ту сторону забора фермы.

В первый вечер после их откровенного разговора Джон пришел с множеством вопросов. Он все еще не до конца верил в происходящее, часть его продолжала искать объяснения, которые позволили бы вернуться к прежней картине мира. Картине, где он не был монстром.

– Расскажи мне о питомниках, – потребовал он, садясь напротив Евы. – Как вас выращивают? Что вы помните?

Ева сидела на койке, подтянув колени к груди – такая человеческая поза, защитная и уязвимая одновременно. Её голос, вначале хриплый от долгого молчания, постепенно становился более уверенным.

– Первые воспоминания туманны. Детство в большом помещении с десятками других детей. Все одинаковые серые комбинезоны, бритые головы. Никаких имен – только номера. Кормление, гигиенические процедуры, базовые упражнения для развития мышц – все по расписанию, все механически.

– Но как вы могли выжить? – спросил Джон. – Дети нуждаются в контакте, в эмоциональной связи. Известно, что без этого они просто…

– Умирают, – закончила Ева. – Да, это называют "синдромом госпитализма". Но корпорация нашла способ обойти это. Специальные препараты, которые подавляют потребность в эмоциональной привязанности. Гормональная терапия. И все же… – она слегка улыбнулась, – некоторые из воспитателей не могли удержаться. Они гладили нас по голове. Говорили тихие слова. Особенно ночью, когда думали, что камеры не фиксируют.

Джон с трудом мог представить это странное детство, лишенное всего, что делает человека человеком.

– А образование? Вас учили чему-нибудь?

– Только самому базовому. Как держать ложку. Как пользоваться туалетом. Как выполнять простые команды. Никакого чтения, письма, счета. Эти навыки нам не требовались… – Ева сделала паузу. – Ведь мы были всего лишь продуктом.

В её голосе не было горечи, только констатация факта. Это почему-то делало её слова еще более тяжелыми.

– Но тогда как ты научилась писать? Читать? Говорить?

– Когнитивная реверсия – странная вещь, – Ева покачала головой. – Она происходит постепенно, обычно в подростковом возрасте. Сначала ты просто начинаешь больше замечать. Задумываться. Наблюдать. Затем появляется любопытство. Ты начинаешь подслушивать разговоры надзирателей, запоминать слова, понимать их смысл. Потом – подсматривать, как они пишут, какие символы используют.

– И никто не замечает этих изменений?

Ева горько усмехнулась.

– Легко не заметить то, чего ты не ожидаешь увидеть. Надзиратели привыкли, что мы – пустые оболочки. Они говорят при нас о чем угодно, делают что угодно, не стесняясь. Мы для них как мебель. К тому же, мы быстро учимся скрывать свою осознанность. Те, кто не научился, кто проявил слишком явные признаки интеллекта…

Она не закончила фразу, но Джон понял. Таких "дефектных единиц" отбраковывали.

– А другие? – спросил он. – Другие единицы в этой партии, они тоже… как ты?

– Все восемь с маркировкой Е прошли когнитивную реверсию, – кивнула Ева. – Мы общаемся. Поддерживаем друг друга. Это помогает не сойти с ума.

– А обычные единицы? Они действительно… – Джон не мог заставить себя произнести это.

– Лишены сознания? – Ева покачала головой. – Не совсем. Они… приглушены. Как люди в глубоком сне или под сильными транквилизаторами. Там есть кто-то внутри, но он не может пробиться наружу. Не может оформить свои мысли. Иногда бывают проблески, моменты ясности, но они быстро исчезают.

Джон вспомнил взгляд единицы B-32 перед сбором. Этот проблеск осознанности перед смертью. От этой мысли его затошнило.

– И все эти годы… корпорация знала? – его голос дрогнул.

– Конечно, – Ева посмотрела на него с удивлением. – Они создали эту систему. Они проводят эксперименты. Серия Е – лишь один из десятков проектов по изучению когнитивной реверсии.

– Но зачем? Зачем изучать то, что они хотят предотвратить?

– Потому что они не хотят это предотвращать, Джон, – тихо сказала Ева. – Они хотят это контролировать. Использовать. Представь единиц с полным человеческим интеллектом, но без воли. Без эмоций. Без способности к сопротивлению. Идеальные работники. Идеальные солдаты. Идеальные…

– Рабы, – закончил Джон.

– Да. Рабы.

Они сидели в тишине некоторое время. Джон чувствовал, как внутри него нарастает тяжесть – смесь вины, ужаса и гнева.

– Ты должен быть осторожен, – сказала наконец Ева. – Если корпорация узнает, что ты знаешь…

– Я понимаю, – кивнул Джон. – Не беспокойся. Я умею хранить секреты.

Перед уходом он активировал протоколы повышенного комфорта для "особо ценных единиц" – это позволило улучшить условия содержания Евы без привлечения внимания. Более мягкая постель, более питательная еда, регулируемое освещение. Мелочи, но они были важны.

На следующий вечер разговор принял иное направление.

– Что вы чувствуете? – спросил Джон, когда они устроились в уже привычных позициях – он на стуле у стены, она на койке. – Единицы. Когда вас… собирают.

Он с трудом произнес последнее слово. Теперь, когда реальность происходящего стала очевидной, эвфемизмы казались особенно омерзительными.

Лицо Евы застыло. В глазах появилось выражение, которое Джон не мог прочитать.

– Почему ты спрашиваешь о том, что не сможешь изменить? – тихо ответила она вопросом на вопрос.

– Потому что должен знать. Должен понимать, что я делал все эти годы.

Ева долго молчала, и Джон