журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

— Необязательность, это ваша норма жизни? Пообещал — не сделал и... ничего... Считаете, что вранье не наказывается?

У председателя кровь отошла от лица. Чтобы не сорваться, не обнаружить гнев, он почти мирно сказал:

— Вот что, девицы, вы идите, работайте. Все остальное не ваша забота. Это понятно? Все... -

— Счас... Только мы еще не сказали, что вы, Анатолий Александрович, нам не нравитесь. Потому что... если человек врет, он совсем уж. Теперь все...

Повернулись, пошли. И у двери поспешно:

— Ой, нет, не все... Хотим услышать... Не я, не она, а все шахтерские: дрова-то нам когда будут?

Спросили. Стали ждать. Анатолий Александрович уже телефонную трубку в руке держал, вернул ее с грохотом на рычаг. По лицу прошла зубная боль — он ее утишил.

-— Сегодня привезут.

На улице Людмила сказала:

— Не знаю, как ты, а я чуяла, меня бы он задушил как Дездемону.

День копали картошку. Комбайн не шел. Сдирал ботву, бил клубни — отволокли его в сторону: Копали вручную, металлическими скребками. У Людмилы на руках перчатки — подсказано техникой безопасности. В вязаных перчатках, забитых землей, комфортно.

Осеннее солнце теплое и ветреное. Запах земли и картошки проникал во все поры' — глазами слышался. Веки налились тяжестью — весь день в наклоне.

— Ой, Дарья, у меня остеохондроз и коленки не сгибаются. Сейчас только аэробику делать.

Солнце уже завалилось за березовый колок когда приехали с копки картошки. Дров в общежитие шахтерам не привезли. Вода в умывальниках ледяная. Ладно...

И ночью поленницу дров, сложенную у дощатого сарая в председательской ограде, кто-то всю перетаскал в общежитие. Дрова березовые, крупно наколотые, сухие.

Днем никто за этими дровами не пришел. Наряд милиции не вызвали. В праведном гневе добытые дрова не конфисковали. А в деревне об этом событии узнали все.

— Людмилка, не боись. Все по уму. Ты у нас сама справедливость, — резонно поддержали шахтеры. Печка с вечера жарко гудела.

* * *

Со станции Сергей шел пешком. Подорожник стегал по ботинкам. Ремни баяна натрудили спину, давили на плечи. Пуговицы рубашки расстегивались на груди.

А он жил впечатлениями.

Преподаватель Пахомов, недоброжелательный после урока, выслушал его незаинтересованно и бегло пробегал глазами по его листам. Сергей показал ему свои песни. Не песни, а так... мелодии на тему сибирского поэта Ключникова. Стихи какие-то органные, навеянные Рерихом, космосом, дальним светом.

Песни Пахомов проглядывал, перекидывал листы, возвращался снова, останавливался.

— Я слушаю, слушаю... Вот эту тему повтори.

Подсовывал записанный текст Сергею.

Прослушал и ожил.

Несколько раз повторяли они все, что Сергей наиграл.

— Теперь к той вернись... Все-таки так? Остановимся... Кажется, раньше у тебя было что-то другое. На какой текст ты это насочинял?

В аудиторию вошел высокий мужчина при короткой бороде.

— Ну, скоро, Дмитрий Васильевич? Все срываешь, — свойски поторопил Пахомова мужчина.

— Постой, — придержал Пахомов. — Иди-ка сюда. Посмотри.

Интеллигентная борода глянул на Сергея, на его руки, растерянно отвел глаза.

— Послушай моего студента. Свои вещи показывает, на слова какого-то Ключникова.

Когда Сергей проиграл мелодии, Пахомов спросил:

— Да? Неклишированное видение. Непредсказуемая интонация. Какой-то уход от ожидаемого. И странное отражение временного настроя. И какой дилетантизм. А... есть что наполнять... аранжировать. Вот бы тебе..: Ты возьми. Посмотри. Серьезно...

Пахомов длинному в бороде стал подавать листы, многозначительно крутя на нотных значках пальцем.

— Посмотри.

Когда высокий вышел, Пахомов сказал вслед:

— Знаешь, кто это? Руководитель оркестра народных инструментов при радио и телевидении Лебедев. Слышал о таком? Ну все, Корчуганов. Домой. Ведь я опаздываю...

Второй раз показывал свои мелодии на занятиях по композиции Пахомову. И вот... И не хвалили. И не сказали ничего. Перебрасывались знаками. В лицо мельком взглядывали и все... Отчего же не проходит радость всю дорогу? Потную спину холодит предвечерний день. И хочется предаваться воспоминаниям о людях, сдержанных на похвалу, но ясных в удивлении своем.

Догнала Сергей подвода. На телеге фляга, бачок, картонный ящик и колхозная повариха Вера Аленкина.

— Сереж, домой? Садись, подвезу. Только к комбайнерам заедем. Ужин им везу. Недолго это. Покормлю и сразу домой. Вдвоем-то веселее.

Сергей сел, свесил ноги с края телеги. Баян положил на подстилку, чтобы не бился.

Вера подгоняла лошадь неумело, подстегивая измочаленным прутиком. Лошадь на миг имитировала испуг и прежней малой трусцой бежала по дороге. Вера в ситцевом платье, в расстегнутой трикотажной кофте сидела и костистые коленки ее, остро очерченные, прыгали на ребре телеги, а резиновые сапоги дрожали на сухих лодыжках. Испитым и добрым было ее лицо.

Сергей, уже будучи в городе, узнал, что от нее ушел муж. Что ездила она на Алтай к сыну, учившемуся в школе механизаторов, — сына призывали в армию. Вместе пошли они в военкомат. Был мороз выше сорока градусов. Она в валенках, сын в летних ботинках. До военкомата тридцать километров. Поднялась пурга, шли по бездорожью. Сын стал замерзать — был очень легко одет. Говорил: ноги ничего не чувствуют. Подсказывала: переступай чаше. Ботинки заколодили. Сын взрослый, ростом выше ее, стал плакать, как маленький. Стал садиться. И падать. Она тащила его на себе. Потерпи. У самой силы кончились. Положит его, отойдет немного дорогу поискать — его снегом заносит. Вернется, поднимет на спину и опять несет. Он коченеть стал. При ней и застыл. Она одна пошла. Только отойдет шагов пятьдесят, слышит, будто зовет. Вернется: нет — мертвый. Поставит его на ноги, чтоб виден был, чтоб не потерять из виду. Потом сама упала, неподалеку. Нашли их на третий день по ее руке — из-под снега торчала. Сама выжила, только рука скрючилась. Сына там в гору похоронили. Плохо закопали — в сухой гравий. Осыпется, оголит могилу.

Сергей разглядывал повариху, се некрасивые тонкие ноги. Представлял в метели с сыном, который почему-то замерзал на се глазах. Парень-допризывник отключался, а она, маленькая, многожильная, тащила его на спине. Что у нее теперь осталось? Только горе? Или есть еще какие-нибудь чувства? Одна. Сына нет. Муж ушел. Остановила свою ленивую лошадь-симулянтку перед Сергеем. Подвозит...

Комбайнеры, увидев повариху, развернулись на поле, приткнулись комбайнами к соломе. Вылезли из кабин, тяжело ступал по стерне кирзачами.

— Вера, кого это ты по пути прихватила. С музыкой ездишь. Мужики, концерт будем слушать. Здорово, Сергей. Ты как к нам? Заблудился, что ли? Подвигайся ближе. Вера, ты парня-то накормишь.

— Поди не чужой. Нашенский. Неужели голодным оставлю.