Бес лести предан - Элиот Лилит

подумать не успел – слово вырвалось само. Но разве он не колебался? Не мечтал о жизни без груза тяжких обязанностей и чувства, что он не на своем месте? Без злобного презрения окружающих – открытого или смазанного тонким слоем лицемерия? Разве не казалось ему минутами, что он делает больше добра, налаживая быт своих крестьян, а не гоняя бесов по улицам проклятого города?

Но Алексей помнил, кто он. И кому обязан всем, что имеет.

И:

«Служи верно – служба императору никогда не утомляет».

Есть ожидания, которые невозможно не оправдать. Есть доверие, которое невозможно подвести. Император начертал на его гербе слова «без лести предан», и это «предан» сковывало Алексея прочнее любой цепи.

Герман покачал головой. Огонь в черных глазах потух.

– Ну, пойдем смотреть ваш разлом.

Разлом Герман разглядывал с тем же выражением, с каким лекарь разглядывает безнадежно загноившуюся рану. Длинная багровая полоса неумолимо ползла к Неве, и Алексей не мог без дрожи думать о часе, когда адский огонь засияет над рекой.

Герман покачал головой:

– Может, не зря все опять взялись за предсказания конца света. Грань веков на носу, а на стыке столетий вечно всякая чертовщина творится.

Алексей сглотнул.

– Что будет, если город падет под натиском бесов? Они полетят дальше?

– Нет, не думаю. Разломные твари редко улетают далеко от двери в свой мир. Они вполне могут удовлетвориться одним пепелищем, поэтому мне и кажется, что разумнее оставить город.

– Но почему? Почему бы им не уйти от разлома? В корпусе мы изучали древнегреческие легенды, и многие считают, что мифы о героях, вечно рубящихся с чудовищами, описывают борьбу с вышедшими в мир разломными тварями. А эти мифы почитать, так чудовища были повсюду.

– Это может быть, – согласился Герман. – Кто знает, что творилось в древности. Но похоже, чем прочнее человечество вставало на ноги, тем больше чудища с Изнанки слабели и становились тяжелее на подъем. Они опасаются далеко отходить от лазейки в свой мир, вот и все.

– Вы говорите о бесах так, будто они разумны. Но ведь везде они описываются дикими зверьми.

– В книгах по бесогонскому делу? Так ведь и писали их те, с кем Тьма никогда не разговаривала, – Герман набросил на голову капюшон, прячась от повалившего мокрого снега. – Но ты ведь слышал ее голос. Чувствовал ее зов. Раз за разом отвергал предложения, которыми она манила тебя в ночных кошмарах. Неужели ты не веришь, что она обладает собственным ледяным разумом, который мечтает сжечь дотла все, что в мире есть светлого?

Алексея прошиб холодный пот. Он никогда не рассказывал Герману о своих снах.

«Ты не первый Темный, которого он знает. Может, Ганс фон Катте с его любящим отцом и верными друзьями был разговорчивее».

– Я никогда ей не поддамся.

– Надеюсь, – Герман скривился. – Такая одержимость – или, если угодно, преданность, – на многое может толкнуть. Но пусть лучше ты будешь очарован чужим величием, чем своим. Это меньшее из зол.

Назад шли в молчании. Алексей надеялся, приезд Германа все прояснит, но старик знал немногим больше, чем они все, и встреча с ним не успокоила, а принесла новые сомнения и страхи.

Во дворце Герман снова направился к императору, Алексей – к себе, но на развилке коридора старик поймал его за руку.

– Я уезжаю завтра с утра. Может, больше уже не увидимся. Нужно тебе еще что-то, с чем я могу тебе помочь?

Алексей задумался, но с горечью осознал: то, что ему нужно, старик дать не мог.

– Я попросил бы вас не оставлять его величество вести эту войну в одиночку, но, кажется, это слишком большая просьба.

– Слишком большая, – согласился Герман. – Да к тому же не твоя. Вот тебе последнее напутствие: слушай только себя и свое сердце. Не шепот Тьмы и не песни Света – и то, и другое тебя обманет.

Алексей криво улыбнулся:

– Редко услышишь от вас такие банальности.

– Банальности не просто так становятся банальностями. Люди затирают их до дыр, потому что чувствуют скрытую в них мудрость, – сухая морщинистая рука Германа стиснула его предплечье, кожа к коже. – Прощай, Алексей. Доброй тебе ночи – хотя нынче ночи все реже бывают добрыми.

* * *

Он стоял сбоку от зеркала в тяжелой оправе, сложив руки на груди и опершись спиной о стену. В ушах звенела легкая, преисполненная скромного изящества мелодия. Прилежно выводящий ее юноша стоял перед ним, будто сплетенный из серебряного света. Его тонкие пальцы порхали по отверстиям флейты, покрасневшие губы, сомкнутые на мундштуке, выдували протяжные чистые ноты. Напудренные кудри обрамляли сосредоточенное лицо, но когда флейтист заметил его взгляд, в серо-голубых глазах блеснуло веселье. Мелодия оборвалась на середине такта, и, отняв инструмент от губ, юный музыкант рассмеялся:

– Что ты так на меня смотришь, Ганс?

Грудь стиснуло знакомым томлением: тягой тьмы к свету, ночи – к дню, мотылька – к пламени. Не любовь, не одержимость – что-то неизмеримо большее.

Он шагнул вперед. Светлые глаза удивленно распахнулись.

– Что у тебя с лицом? Посмотри!

Он обернулся к зеркалу. Ладно скроенный военный мундир, так же густо напудренные волосы, темные дуги бровей над еще более темными глазами, сложенные в удивленную улыбку губы… Но овал лица странно плыл – щеки и подбородок в неверном свете свечей текли топленым воском.

Свечей? Каких свечей? За окном – серый день. Огонь не горел нигде – кроме его лица. Оранжевые языки пламени, охватившие левую половину, медленно темнели, уходя в кромешно-черный. В ужасе вскинув руку, он нырнул пальцами в эту черноту, но нащупал лишь высушенный череп.

Глава 57. Граф де Нуар

Алексей и забыл, сколь многое в столичной жизни его раздражает. Серые мутные рассветы и холодные тяжелые закаты. Скользкие слякотные улицы и вечный ветер в лицо. Бесы, жмущиеся по углам, но так и не истребленные до конца. Испуганно косящиеся прохожие, в любом человеке на службе у императора видевшие угрозу своему маленькому уютному мирку. Шастающие по дворцу вельможи, все так же задиравшие нос перед «гатчинским выскочкой», и назойливые раболепные просители. Вечные пререкания с Толем и мелкие оплошности подчиненных. Шепотки, смолкающие, стоило спуститься в штаб, и поспешно отведенные глаза. Вечно отирающийся подле императора Кутайсов со своими липкими улыбками и наглыми взглядами и не менее вечный Куракин, сверкающий бриллиантами и трещащий, как сорока. Бестолочи, которые ничего не могли сделать с первого раза, вроде барона фон Фитингофа, и те, кто делал свою работу слишком хорошо, как всеобщий любимец