Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

сохраненный отцом, для того чтобы со временем, по возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на участке в несколько квадратных сажен… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при таких же обстоятельствах, что вслед за мною испытает еще немало других и что, в конечном счете, имеет ценность только для самого переживающего и только до тех пор, покуда он находится под этим обаянием. Но ты сама понимаешь, что обаяние не замедлило исчезнуть и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…

К счастью, мне подали твое письмо, прибывшее сюда за три или четыре дня до меня и любезно ждавшее меня на пороге, чтобы приветствовать мой приезд»[140].

Уже в первой строчке стихотворения «Итак, опять увиделся я с вами…» есть что-то формально-холодное, и дальнейшая цепь образов, связанных с воспоминаниями о детстве, не содержит особой трогательности и трепетности. Выстраивается в один ряд и признание, что здесь рождались первые мысли и чувства, и общий взгляд на ситуацию: «места немилые, хоть и родные», и воспоминание о «бедном призраке, немощном и смутном», который давно уже стал призраком «забытого, загадочного счастья».

И вдруг неожиданно возникает контрапункт: душа, утратившая веру, «теперь без веры и участья» смотрит на некий возникший в сознании таинственный и загадочный призрак детства и чувствует, что она теперь чужда тому, что ожило в воспоминаниях, что само воспоминание лишь «гость минутный», ушедший навсегда, «как брат меньшой, умерший в пеленах». Возник эффект раздвоения личности: она распалась на «Я» сегодня и «Я» из далекого прошлого, и это «Я» прошлого, будто сама независимость, смотрит на «Я» теперешнее со стороны.

…теперь туманными очами,

При свете вечереющего дня,

Мой детский возраст смотрит на меня…

Некоторыми читателями последняя строфа стихотворения воспринималась как свидетельство нелюбви Тютчева к Родине. Однако эта строфа соотносима скорее с тем Тютчевым, который в 18 лет уехал в Германию, там женился, там родились его дети, там похоронил первую свою жену, там вел дружески-восторженные беседы с Шеллингом, там сложился как поэт, дипломат, яркий публицист, который, вернувшись на родину, несмотря на заграничное прошлое, писал о славе России и разъяснял Европе ее самобытность.

Толстой весьма щедро оценил это стихотворение Тютчева — Т.К.Ч.!

Его могло поразить изящество формы, в которую он облек воспоминания детства (К), правдивость в передаче переживаний, сказавшаяся в противопоставлении «немилых» мест («не этот край безлюдный») другой земле, в которую «сложил» всё, чем он жил и чем он дорожил (Ч). Тютчевское начало проявилось в необычности образного строя («При свете вечереющего дня, / Мой детский возраст смотрит на меня…»), но главное — в признании капитуляции безверующего сознания перед забытыми мечтами детства о «загадочном счастье» (Т).

Толстой вошел в мир литературы с повестью «Детство». В ней тоже доминировал «взгляд» из настоящего в прошлое. Воспоминания очищали душу и обращали к грустной поре зрелости, к пониманию того, что ушли «та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве?»

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО «ДЕТСТВО»

Глава XV. Детство

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг, она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается небольше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.

Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.

— Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шел наверх.

— Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.

Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос:

— Вставай, моя душечка: пора идти спать.

Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче цалую ее руку.

— Вставай же, мой ангел.

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно: нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:

— Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, цалует меня в лоб и кладет к себе на колени.

— Так ты меня очень любишь? — она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? Не забудешь, Николенька?

Она еще нежнее цалует меня.

— Полно!