Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

В косвенных падежах множественного числа так называемого неопределенного склонения в мордовских языках показатель множественного числа -t не употребляется, ср. эрзя-морд. Весе менелесь вельтязь потмура пельсэ ‘Все небо покрылось хмурыми облаками’. Слово пельсэ ‘облаками’ фактически имеет форму единственного числа.

Можно также предполагать, что и личные глагольные окончания первоначально не различались по числам. Некоторые диалектные данные коми языка свидетельствуют о том, что в пермских языках формы отрицательного глагола не имели особых форм множественного числа. В верхневычегодском, летском, лузском, среднесысольском, верхнесысольском, нижневычегодском, вымском, ижемском и удорском говорах отрицательный глагол по числам не изменяется, ср. наст. вр. ед. и мн. ч.: 1 л. – ме ог мун ‘я не иду’, 2 л. – тэ он мун, 3 л. – сiйö оз мун; прош. вр. ед. и мн. ч.: 1 л. – ме ег мун ‘я не ходил’, 2 л. – тэ ен мун, 3 л. – сiйö ез мун.

Отсутствие множественного числа в древних уральских языках также отражает период менее абстрактного мышления. Такой вывод также подтверждается данными языков некоторых народов, стоящих на низкой ступени культурного развития: Леви-Брюль утверждает, что первобытное мышление обладает способом для выражения не просто множественного числа, а различных его видов[572].

Характеризуя особенности счета у некоторых народов, стоящих на низкой стадии культурного развития, Л.С. Выготский и А.Р. Лурия замечают:

«Множество воспринимается первоначально как образ какой-нибудь картины. Образ и количество еще срослись в один комплекс… Численное у примитивных народов поэтому всегда есть имя, которое обозначает нечто конкретное, это – числовой образ или форма, употребляемая как символ для известного множества»[573].

Действительно, в уральских языках обнаруживается довольно большое количество реликтовых суффиксов собирательной множественности. Можно выделить примерно десять суффиксов собирательной множественности: -a (-ja), -ć, -i (-j), -k (-kk), -l, -m, -n, -r, -ś, -t. Каждый из этих суффиксов, по всей видимости, присоединялся к названию определенного класса предметов[574]. В дальнейшем они были заменены суффиксами абстрактной множественности, которые стали присоединяться к любому имени существительному. Необходимость в большом количестве суффиксов собирательной множественности исчезла.

Двойственное число как менее абстрактное и более наглядное в целом ряде языков возникло, по-видимому, значительно раньше абстрактного множественного числа. Показательной в этом отношении является история личных глагольных окончаний 1-го и 2-го лица -myz (-miz), -syz (-siz) в тюркских языках, где конечный элемент z является по происхождению суффиксом двойственного числа ср. тур. omuz ‘плечо’ (< ‘два плеча’), göz ‘глаз’ (< ‘два глаза’), татар, мөгез ‘рог’ (< ‘два рога’) и т.д.

Конечный элемент k в древних формах личных окончаний 1-го и 2-го лица множественного числа -mek и -tek в уральских языках по происхождению также является суффиксом двойственного числа, ср. фин. jal-k-a ‘нога’ (< ‘две ноги’) и манс. яла-нт-аукве ‘ходить много раз’, где элемент -ял не имеет форманта -к-, фин. ol-k-a ‘плечо’ (< ‘два плеча’), коми-зыр. ко-к ‘нога’ (< ‘две ноги’) и т.д.

Любопытно отметить, что во всех языках новой формации двойственное число уже не образуется, поскольку современное мышление не создает благоприятных условий для существования в языке различных частных вариантов категорий множественности предметов.

Можно с полной уверенностью утверждать, что древние языки не имели большого количества залогов. Возвратный залог, выражающий менее абстрактные отношения, в истории многих языков мира возникает раньше страдательного залога. Категория страдательного залога для языков древних эпох вообще не является типичной. В индоевропейских языках страдательный залог возникает значительно позже медиума. Не было особых форм страдательного залога и в уральском языке-основе. К протоуральской эпохе можно отнести только суффиксы, выражающие значение возвратного и побудительного залогов (каузативные глаголы). Эти факты лишний раз подтверждают несостоятельность утверждений Н.Я. Марра и И.И. Мещанинова о первоначальной неосознанности субъектом своего собственного «я», отождествляющим свои действия с действием тотема, коллектива и т.д.

То же самое следует сказать и в отношении количества наклонений. Наклонений в архаических языках, по-видимому, также было немного. Раньше всего выделялись наклонения, выражавшие менее абстрактные отношения. Отличительной особенностью протоуральского языка-основы, замечает Б. Коллиндер, была крайняя скудость наклонений. Кроме повелительного и изъявительного наклонения, существовало некоторое подобие желательного или возможностного наклонения[575]. Наиболее архаичный индоевропейский язык – хеттский, не имеет никаких наклонений, кроме изъявительного и повелительного.

Раньше всего возникает повелительное наклонение, затем чаще всего появляется оптатив. Но никогда ни одному историку языка не удавалось реконструировать в плоскость праязыка условное наклонение.

По-видимому, слабо была развита в архаических языках категория времени. Видовые оттенки действия, как наиболее наглядные, имели в древних языках гораздо большее значение. Например, в уральских языках, показатели времен по форме совпадают с суффиксами многократного или длительного действия. Древнесемитские языки различают два времени – перфект и имперфект, которые первоначально обозначали законченное и незаконченное действие[576]. Глагольные времена в индоевропейских языках первоначально выражали не столько время, сколько способ протекания действия[577]. Так называемый имперфект обозначал длительное действие в прошлом, а аорист служил для обозначения действия, протекание которого достигало определенного предела. Любопытно отметить, что в индоевропейских языках в системе презенса обнаруживается довольно значительное количество прибавляемых к основе словообразовательных суффиксов, которые первоначально, по-видимому, обозначали различные оттенки протекания действия, ср. лат. vtnio, греч. βαινω ‘иду’ (< gum-iō), др.-инд. mr-nā-ti ‘мелет’, греч. δαμ-νη-μι ‘укрощаю’, др.-инд. str-nō-mi, греч. στορ-νυ-μι и лат. ster-nō ‘распространяю’, греч. καμ-νω ‘утомляюсь’, лат. sper-nō ‘отделяю’, греч. γιγνω-σκω ‘узнаю’, др.-инд. gaččhati ‘идет’, (< gum-ske-ti) и т.д. Уральские языки отличаются, как указывалось выше, наличием довольно большого количества глагольных суффиксов, обозначающих различные оттенки многократного или мгновенного действия. Все эти факты дают основание предполагать, что в мышлении людей древних эпох действие, выражаемое глаголом, оценивалось прежде всего с точки зрения его качества. Подтверждением такого предположения может служить и другой факт: в древности в уральских и тюркских языках причастия не имели определенной временной соотнесенности. В зависимости от контекста, причастие, характеризуемое определенным суффиксом, могло относиться то к плоскости настоящего, то к плоскости прошедшего времени, ср., например, причастия на -кан/ган или -ан в некоторых тюркских языках. Интересны также в этом отношении некоторые образования в тюркских языках, содержащие древний суффикс отглагольного имени -к, способные выступать в разных значениях, ср. татар. кисдк ‘кусок’, от кис- ‘резать’, т.е. первоначально ‘нечто отрезанное’ и казах. қopқaқ ‘трусливый’ от корк- ‘бояться’[578], т.е. ‘тот, кто постоянно чего-нибудь боится’. Суффикс отглагольного имени -к был первоначально суффиксом причастия. Отражением стремления рассматривать глагольное действие со стороны его качества может служить структура глагола в абхазско-адыгских языках. Глагольные формы в