Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

портрет, тип, яркая метафора, меткое словцо, исповедальный тон, лирическая интимность, сарказм, ирония, пафос здесь кажутся куда более убедительными, чем строгие категории, системы понятий, теоретический анализ или последовательная рефлексия – мысль о самой мысли. Как тут не вспомнить пушкинскую жалобу, что «метафизического языка у нас вовсе не существует». Увы, не существует его в жизни культуры и по сей день. Литературность, ставшая образом и порядком культуры, поглотила саму его возможность. Самодостаточная стихия словесности, не только живущая художественной достоверностью вымысла, но и уравнивающая его с достоверностью знания как такового, – Россия, русская душа, русская судьба по Гоголю, Достоевскому, Толстому, Лескову, Блоку, Солженицыну (на эти темы философствовали Бердяев, Соловьев, Розанов, Шестов, Шмеман; список легко продолжить), – делает маргинальными любые претендующие на метаязык типы дискурсов. Так уж повелось: интерес к русской философии, особенно к отдельным философам, у нас прямо пропорционален степени их литературной одаренности, их включенности в литературную традицию. Не удивительно, что, поднятая до метаязыка, литература по необходимости обретает еще одну грозную функцию – функцию идеологии.

Владимир Васильевич Вейдле – литературный критик, искусствовед, историк-медиевист – причислял себя не к философам, но к писателям. Таким он и был: не просто «автором стихов и прозы», а именно литератором – литератором par excellence. «Он считал себя прежде всего писателем, а не ученым, хотя и обладал огромной эрудицией», – вспоминал близко его знавший поэт и критик Ю. Иваск. Действительно, в исторических, искусствоведческих, критических статьях Вейдле движение его мысли остается всегда и всецело эссеистски-художественным – неизменно подчиненным законам ритмического строя, чутким к музыке речи, к разговорным интонациям, к изощренным стилистическим контурам.

Тем же пластическим законам художественной формы следуют и его историософские сочинения. Это не столько исследования, сколько исповедания. Литературная биография и личная судьба сами собой сплетаются здесь с традицией русского религиозного философствования, любовь и верность Петербургу и петербургской культуре – с эстетикой православия, очарованность Римом – с ностальгией по барской русской усадьбе.

Это соединение, кажущееся сегодня неправдоподобным, для Вейдле было вполне органичным. «Биографически первичным в его жизни был опыт культуры, опыт, кажущийся теперь почти легендарным, того творческого подъема и рассвета ее, которым отмечены были в России последние десятилетия перед революцией, – вспоминал А. Шмеман. – Воздухом этого «серебряного века» В. В. дышал буквально с первых лет своего петербургского детства. Но знавшим В. В. показалось бы, я думаю, неуклюжим, да и просто смешным, определить его как «культурного» человека (особенно из-за действительно смешного в своем напыщенном самодовольстве оттенка, который слова «культурный» и «культурно» получили в языке современной «образованщины»). Был он не «культурным человеком», а неким поистине чудесным воплощением культуры. Он жил в ней и она жила в нем с той царственной свободой и самоочевидностью, которых так мало осталось в наш век начетчиков, экспертов и специалистов. Для В. В. культура была не профессией и не специальностью, а прежде всего прекрасным и светлым домом, в котором, потому что он родился и вырос в нем, потому что дом этот был его домом, он знал, любил и своими ощущал все комнаты. Комнат было много, одна прекраснее и богаче другой, но назывались ли они – итальянской, французской, немецкой, английской, испанской, русской, – были они все комнатами одного дома, частями прекрасного, неразделимого и неразрушимого целого, той единой и единственной европейской культуры, что родилась из встречи античного, греко-римского мира с христианским благовестием1».

В. В. Вейдле родился в Петербурге, в давно обрусевшей немецкой семье. После окончания Реформатского училища поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где был учеником И. М. Гревса, Л. П. Карсавина, О. А. Добиаш-Рождественской. Там же в 1921–1924 гг. читал лекции по истории средневекового искусства. Одновременно писал стихи в духе акмеизма, статьи о поэтах и поэзии. Был знаком с А. Ахматовой, О. Мандельштамом, провожал на Смоленское кладбище гроб с телом А. Блока. Памятью о встречах и разлукахтех лет пронизаны его поздние книги: «О поэтах и поэзии» (Париж, 1973), «После «Двенадцати» (О последних годах Блока)» (Париж, 1973), «Зимнее солнце. Из ранних воспоминаний» (Вашингтон, 1976).

В 1924 году Вейдле поселился в Париже, где сблизился с В. Ходасевичем, ставшим, по его словам, «лучшим из друзей». Написал о нем книгу: «Поэзия Ходасевича» (Париж, 1928). Кроме того, опубликовал множество статей и рецензий в довоенных парижских журналах «Современные записки», «Числа», «Новый град», «Путь2». С 1932 по 1952 г. был профессором Православного богословского института по кафедре Истории христианского искусства и Истории западной церкви. Здесь же преподавал и прот. С. Н. Булгаков, о котором Вейдле позже писал: «Никого я в жизни не повстречал, кто произвел бы на меня большее впечатление, кого бы я выше оценил и чья память была бы мне дороже, чем память о. Сергия. Никого не повстречал, кого бы мог с ним сравнить. Труды его для меня неотделимы от его личности, но личность отделима оттрудов, и она мне больше дала, глубже во мне запечатлелась, чем труды. Думаю, однако, что русская богословская мысль – и мысль вообще – когда оцепенение ее кончится, мимо трудов этих не пройдет; а если пройдет, себя обеднит и свое будущее искалечит3».

После второй Мировой войны Вейдле преподавал в Европейском колледже в Брюгге, в университетах Мюнхена, Принстона, Нью-Йорка. Близко знал многих западных поэтов, ученых – П. Клоделя, П. Валери, Т. С. Элиота, Э. Р. Курциуса, Б. Беренсона. И не просто знал, но дышал вместе с ними воздухом европейской культуры. И этой культурой защищался от удушья русского бахвальства. «Насчет гоголевской тройки, сомневаюсь. Затем ей лететь так, чтобы косились на нее «другие народы и государства»? Не вижу, чтобы честь и слава России состояла в том, чтобы кого-нибудь «оставить позади», и не нахожу, чтобы даже величайшие наши умы и сердца так-таки вообще опередили или превзошли не «наши», но все разно родные нам сердца и умы христианства, Греции, западного мира… Смешна похвальба, основанная на применении к нам особой мерки, что ведь как раз Россию и унижает. Отвратительна та, что ни на чем не основана, кроме как на слепоте ко всему «чужому». Противно было и вызывало брезгливую жалость к Шмелеву, когда он, много лет назад, отвечая на анкету «Чисел» в Париже, объявил Баранцевича и Альбова писателями нисколько не хуже Пруста. Но еще противней похвальба, основанная на лжи и лести. Мучительно стыдно читать, только раскроешь любой советский листок, комплименты тем, у кого палка в руках, перемешанные с готовыми – истошным голосом на ленту записанными – «наша великая», «наша могучая», «наша первая в мире4»…