Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Сознание своего одиночества, конечно, не возникло «вдруг». Гиппиус несла его всю жизнь с болью непримиренного понимания и в своей слепоте и в своей прозорливости.

Поэт знал истинную цену мудрости, даже своей собственной:

Кто бури знал, тот мудрость ценит,

Лишь одного мне жаль: игры…

Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего…

В уже цитированной статье «Земля и Свобода» защита русской культуры осмыслена Гиппиус как борьба с беспамятством. «Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, – память?» – спрашивает Гиппиус и отвечает: «Живая память – это залог живой культуры. Культура всегда целостность, ткань, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни».

Одной из таких живых нитей была для Гиппиус активная сила воспоминания. В литературном смысле это всегда соединение дневника (документалистски сближавшего событие с непосредственным впечатлением от него) и целостного художественного образа, прошедшего жесткую обработку мысли. Но там, где дневник отступает, художественный образ господствует над прошлым, – быть может, к радости неискушенного читателя и недоумению знатока истории. Именно таковы воспоминания Гиппиус «Живые лица» (т. 1–2. Прага, 1925) и книга «Дмитрий Мережковский» (Париж, 1951).

3. Гиппиус. «Стихи, воспоминания, документальная проза».

Москва: ИИЦ «Наше наследие», 1991.

Россия и запад. Взгляд издалека

(предисловие к публикации В. В. Вейдле «Россия и Запад»)

«Россия не удалась в том смысле, в каком удались, что бы ни случилось с ними дальше, Италия, Англия или Франция. Национальной культуры, такой всесторонней, последовательной, цельной и единой, как эти страны, она не создала. Ее история прерывиста, и то лучшее, что она породила за девятьсот лет, хотя и не бессвязно, но связано лишь единством рождающей земли, а не преемственностью наследуемой культуры. Ее творческие силы скудными никогда не были, но их полное цветение стало возможно лишь за сто лет до такой катастрофы, какая еще никогда не постигала ни одну из европейских национальных культур. Ей самой, к тому же, прообраз этой катастрофы пришлось и в прошлом пережить не раз: в гибели киевской земли, в падении Новгорода и особенно в петровской реформе. Уже кочевание ее столицы не может не поразить, если смотреть на него из Рима, Лондона или Парижа, а отъединенность ее последних двух веков от семи предыдущих есть рана, которая накануне ее революционного разгрома еще только начинала заживать. Русская история не раз обрывалась и начиналась вновь, так что приходилось и русское государство заново строить и русскую душу заново воспитывать, а делать это было тем труднее, что русский народ никогда целиком в этих условиях не участвовал и нередко о них вообще ничего не знал. За итальянским Возрождением, за образованием английского государства и Британской империи, за Францией Шартрского собора, как и за Францией наполеоновских войн, стоит весь итальянский, английский, французский народ; но в русской истории весь народ проявлял себя до сих пор почти исключительно в явлениях стихийных: в крестьянской колонизации, казачьей вольнице, в восстаниях Разина и Пугачева, в возвращении с фронта в 1917 году. Основная трудность, с которой так и не справилась ни киевская, ни московская, ни петербургская Россия, как раз и заключается в этой разобщенности народа и культуры, народа и государства, лишающей культурную традицию настоящей прочности и препятствующей лечить однажды происшедший в ней разрыв. Эта трудность уже налицо, когда начинается Россия. Она исконна потому, что ее породила сама русская земля.

Первый факт русской истории – это русская равнина и ее безудержный разлив. Широкими волнами растекающаяся вдаль безбрежная земля есть воплощение беспредельности гораздо более полное, чем море, потому что у моря есть берег и есть другие, дальние берега, к которым уже отплывает Синдбад или Колумб, тогда как земля, и земля, и еще земля без конца ни к какой цели человека не влечет, только и говорите собственной бескрайности. Русские просторы зовут странствовать, бродить, раствориться в них, а не искать новых стран и новых дел у неведомых народов; отсюда непереводимость самого слова простор, окрашенного чувством мало понятным иностранцу и объясняющим почему русскому человеку может показаться тесным расчлененный и перегороженный западноевропейский мир; отсюда и русское, столь отличное от западного понимание свободы, не как права строить свое и утверждать себя, а как прав уйти, ничего не утверждая и ничего не строя».

Этот пространный отрывок заимствован из сборника статей Владимира Васильевича Вейдле (1895–1979) «Задача России», вышедшего в 1956 году в нью-йоркском издательстве имени Чехова; из той же книги взята и публикуемая ниже статья «Россия и Запад».

Для сознания, не утерявшего чутья культурной актуальности, симптоматично здесь все: и название статьи, побуждающее вспомнить известную книгу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», и властный императив в заглавии сборника, непроизвольно отсылающий к традиции «очередных» и «внеочередных» задач, и, наконец, сам тип дискурса – литературная конструкция из неоговоренных метафизических предпосылок, панорамных обобщений, морального суда и не подлежащих обжалованию приговоров, без каких-либо усилий или сопротивления материала, пронизывающих толщу векового прошлого.

«Удалась или не удалась Россия? В чем тайна русской души? С чего начинается Россия: с земли или – с народа?..» Это – не только вопрошания Вейдле. Подобными вопросами давно полна отечественная сокровищница историософской мудрости. И вдумываясь в них, однажды поражаешься: сродни они не столько философии, сколько лирической магии гоголевской поэмы. Именно в ней обретают они губительную двусмысленность сладкой отравы, от которой невозможно уклониться, к которой возвращаются даже уязвленные опытом похмелья: «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем – гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи… Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Все то же, с разницей в столетье: народ, земля, пространства, таинственная «русская душа»…Дай ответ. Нет ответа…

Одно из объяснений вековой устойчивости такого типа дискурса – традиционная литературоцентричность российского культурного сознания. Это не столько культура книги, сколько культура, растворившая себя в книжности, в книжном слове: культура, погруженная в тотальность литературы, пропитанная литературой, ею одушевляемая, по ее законам живущая и в согласии с этими законами мыслящая. Художественный образ,