Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

новой эпохи – эпохи Святого Духа: времени Третьего завета между Богом и человеком? Для Гиппиус это не только теоретические вопросы, но и стимулы к действию – к участию в организации Религиозно-философских собраний, журнала «Новый путь», собственной церковной общины и нового типа богослужения.

В эпоху первой мировой войны и революции, в ситуации катастрофического обвала истории, главными вопросами для нее становятся вопросы свободы и личности. Гиппиус с воодушевлением приветствовала февральскую революцию и решительно не приняла октябрь семнадцатого. Грозные исторические сдвиги она пережила без всякого «опьянения музыкой революции» и без какой-либо капитуляции перед «правотой силы». В предисловии к своей книге «Петербургские дневники. (1914–1919)» Гиппиус разъясняет: «Меня, как писателя-беллетриста, по преимуществу занимали не одни исторические события, свидетелем которых я была; меня занимали главным образом люди в них. Занимал каждый человек, его образ, его личность, его роль в этой громадной трагедии, его сила, его падения, – его путь, его жизнь. Да, историю делают не люди… но и люди тоже, в какой-то мере. Если не видеть и не присматриваться к отдельным точкам в стихийном потоке революции, можно перестать все понимать. И чем меньше этих точек, отдельных личностей, – тем бессмысленнее, страшнее и скучнее становится историческое движение».

Октябрь семнадцатого, разгон Учредительного собрания, Брестский мир, красная диктатура – все это было воспринято Гиппиус как смертоубийственное святотатство по отношению к мечте о свободной России. Морозной ночью 24 декабря 1919 года З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов и В. Злобин, молодой секретарь Гиппиус, навсегда покинули Петербург:

До самой смерти… Кто бы мог думать?

(Санки у подъезда. Вечер. Снег.)

Никто не знал. Но как было думать,

Что это – совсем? Навсегда? Навек?

Молчи! Не надо твоей надежды!

(Улица. Вечер. Ветер. Дома.)

Но как было знать, что нет надежды?

(Вечер. Метелица. Ветер. Тьма.)

Этот свой побег из «Царства Антихриста» Гиппиус до конца жизни мыслила только в категориях полярных, исключающих возможность какого-либо компромисса: Свобода – Рабство, Добро – Зло, Жизнь – Смерть, Верность – Предательство. Поэтому и эмиграцию она воспринимала прежде всего как «посланничество», «свидетельство», «служение». В 1927 году она писала И. Г. Гальперину-Каминскому: «Многие из нас и Россию покинули не для спасения своей жизни (бежать было опаснее), а как раз для того, чтобы свидетельствовать о правде, говорить, кричать о ней. Братья наши знают, что завещанное ими – наш долг – мы исполняли верно. Одного не знают они, и мы сами узнали это лишь здесь: наша правда так невероятно, наше рабство так неслыханно, что людям свободным слишком трудно понять нас, поверить; слова скользят мимо слуха».

Действительно, Гиппиус не услышали и не поняли ни в Польше, где она вместе с Мережковским пыталась препятствовать заключению перемирия между польским правительством и большевиками, ни в Париже, где она призывала к непримиримому бойкоту всех отношений с СССР. Многие ее записи пропитаны изнурительным страхом Кассандры перед неуклонной встречной глухотой: «Польша заключила мир? Ведь это же абсурд, если признаешь Врангеля! Ведь ни большевики, ни мы не скрывали: если Польша даст им «передышку» – они кинут все на Врангеля. Ну, дойдет черед и до Польши. Продала себя за… даже не за золото, а за их золотые обещания…» (запись от 14 ноября 1920). То же бессилие и двадцать лет спустя: «Ни России, ни большевиков никто по-прежнему не понимает. Самый страшный ужас, это – что в конце концов большевикам все простят… И «на колу мочало, начинай сначала», до третьей войны… Понимать (все равно что) помогает только собственный опыт» (запись от 9 апреля 1940).

В эмиграции Гиппиус не раз пыталась совместить деятельность литературную и политическую. Однако любые ее усилия повлиять на исторический ход вещей неизменно оказывались бесплодными. Те абсолютные, религиозные, метафизические и моральные категории, с которыми Гиппиус подходила к толкованию исторической ситуации, в глазах реальных политиков выглядели языком дремучих сектантов. Ее страхи перед «Царством Антихриста», «Мировым Злом», «Всемирной Катастрофой» многие оценивали как поэтические гиперболы и не принимали всерьез. «Торговать можно и с каннибалами», – отвечала ей словами Ллойд Джорджа уставшая от первой мировой войны Европа.

С годами Гиппиус все больше погружалась в литературную работу, которую воспринимала как часть общей для всей эмиграции ответственности за судьбу русской культуры. «Русская культура в опасности, – провозглашает она в 1926 году, не раз затем повторяя эти слова и позже. – И если мы здесь, – не случайное собрание беженцев, а действительно эмигранты, мы должны сознать наш долг перед культурой нашей и перед Россией. Великий смысл в том, что люди, – целый народ по количеству, – никогда не знавшие совершенно свободного дыханья, очутились в условиях свободы и могут свободе учиться… Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая… Настоящий патриотизм бескорыстен. Он требует отказа от себя. Мы никогда не увидим России? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли, – будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы только и можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли, – есть свобода. И не для себя будем стараться сохранять и приумножать ценности родной земли, – а для нее. Великая ценность – культура – вся соткана из свободных веяний духа. Дух дышит, где хочет, Россия не забыта; но если его дыханье там для нас еще не приметно – от своего дела отказываться нельзя» (З. Гиппиус. Земля и Свобода// Последние новости. 1926. 8 июня).

Одним из таких «своих» дел стала для Гиппиус организация литературного общества «Зеленая лампа» (1927–1940), собравшего представителей разных поколений эмиграции: литераторов, философов, журналистов, критиков. И здесь Гиппиус также продолжала отстаивать свой основной тезис: «Если эмиграции задана задача выучиться свободе, так значит и художникам она задана. И нечего воображать, что обойдешься какой-то фиктивной свободой фиктивного, химически чистого искусства» (из доклада «Русская литература в изгнании»). Через испытание свободой – верная своим убеждениям и своему пути – шла и сама Гиппиус. Шла вопреки господствующим настроениям и компромиссам. Шла в неотвратимое одиночество.

«В ней было много горечи и разочарования, – вспоминал позже один из молодых посетителей «Зеленой лампы», – она всячески старалась понять новый мир и нового человека, который в чем-то основном от нее ускользал. Ее влекло рассмотреть, чем этот человек жив, во что он верит и что в нем наиболее подлинно. Но подлежавшие расшифровке «новые люди» в большинстве не были склонны открывать свое «внутреннее» – эпоха была не та. И в решительный момент, в самом важном вопросе Зинаида Гиппиус вдруг оказалась