Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

нетерпением жду этого. Адрес профессора Гринупа я тебе написал, думаю, что ты получил это письмо. В феврале был в командировке в Москве, нашёл много знакомых по «поместью» Фёдоровка. Встретил В. Прусса, проживающего на Арбате Гольштейна. Сынов Израиля обоих оправдали. Гольштейн работает в Клине, а Прусс – в Минске. Часто наезжает в Москву, к жене. Есть информация и про премьера Велягурского, после освобождения он поехал на родину, в Херсон. Видимо, не найдя там работы, снова вернулся на девятнадцатый квартал Караганды и устроился на работу к знакомому прорабу. Попробуй написать туда, может, сумеешь напасть на след. В Фёдоровку, в опустевшие после нас бараки, нагнали «расклешённых». Пусть теперь попробуют пожить, жизни порадоваться!»

«Недавно приехал гость из Караганды. Оказывается, в нашем доме живёт его родственник. На построенной нами 121 шахте произошёл мощный взрыв. Очень много жертв. Какое горе обрушилось на людские головы! 21 мая 1964 года».

«В нашем городе очень много казанских татар. Мы с ними тесно общаемся. Среди них есть и авторитетные личности, директора больших заводов. Если надумаешь приехать, соберёмся и устроим большой праздник. Приезжай».

В одном из писем Эскандер сообщил, что в Адмиралтейской слободе живут его родственники со стороны отца. Если не ошибаюсь, он написал и их имена, и адреса. Почему-то мы не нашли друг друга, не смогли встретиться.

С требованием взять одного из своих на довольствие в прессовый цех, ко мне пожаловала «делегация» бандеровцев. Эти не стали унижать себя просьбами и уговорами. «Берёшь, и точка!» – сказали они, как отрезали. Я их выслушал, не перебивая, растерялся от их слов и очень испугался…

Дела повернули совсем в другую сторону, и эти мелкие хлопоты позабылись.

Отбирая у людей всё хорошее, пожаловала леденящая кровь, седовласая зима. Землю укутала плотная шуба, из карьера на транспортёрной ленте доставлялись огромные, размером с конскую голову, комья глины. Пройдя через две дробилки, комки измельчаются до размера ореха и выгружаются на транспортёр, идущий к прессам. Иногда из карьера поднимаются такие огромные глыбы, что, упав с грохотом между двух барабанов дробилки, они наглухо там застревают. Приводная лента барабанов слетает, работа встаёт, завод погружается в тишину.

На дробилке в тот день работал Василий Васильевич Терлецкий. Знакомый мне ещё с этапа крестьянин-белорус был настойчивым и хитрым человеком. В Свердловской тюрьме на нём была дублёнка из разноцветных шкур, кожаные сапоги со стоптанными каблуками и малахай с одним отвисшим ухом. Сменив одежду, Терлецкий всё равно остался верен себе, вставит какое-нибудь бойкое словцо и во весь рот, словно радуясь собственной сообразительности, хохочет. Горе не брало парня, голод не сломил. Его отличало небывалое для настоящих крестьян здоровье, насмешливое и даже наплевательское отношение ко всему происходящему. Терлецкому дела нет до того, как ты себя чувствуешь, да хоть весь мир рухнет в тартарары, ему всё равно. Пусть хоть все пушки Кореи разом пальнут у него под ухом, ему плевать, будет храпеть, как и прежде! Я его уважал ещё и за то, что он единственный из всех белорусов разговаривал на родном языке. В какой-то момент прекратилась подача глины из карьера, народ разбрёлся кто куда, чтобы перевести дух, а направленный на доставку реек низкорослый Урбанис устроился в освободившейся тележке и мгновенно уснул. Мы с начальником цеха Сергеевым помчались к тому месту, где случился перебой – к дробилке. К нашему приходу Терлецкий, открыв одно железное окно бункера, выдирал особо большие комья и кидал вниз. Взмок, дышит натужно, пока снизу, из карьера, не прибежал бешеный пёс Ревякин, нужно запустить конвейер. Иначе – хана! Не сносить ему головы! Мы с Сергеевым стоим внизу и наблюдаем. Сергеев торопит, через каждую секунду спрашивает: «Много ещё?» Терлецкий с головой нырнул в бункер, что он отвечает, не разобрать. В эту минуту, не знаю, что произошло, я падаю без чувств. Долго ли пролежал, не знаю, первое, на что я обратил внимание, когда открыл глаза, это на лежащую возле головы руку. Рука, словно оторванный хвост ящерицы, судорожно подёргивалась рядом. Я успел испугаться: «Оторвалась!» Парой месяцев ранее руку Сергеева затянуло в транспортёр, пришлось частично ампутировать раздавленные пальцы. Может, это мне вспомнилось? На какое-то время опять проваливаюсь в омут и забываюсь, в себя прихожу от извиняющегося, жалобного голоса Терлецкого: «Бригадир, бригадир!» Сажусь. Шея, можно подумать, только что освободилась от виселицы, жутко болит, в голове стрекочут тысячи кузнечиков. Хочется отделить голову от шеи и поставить рядом – так тяжело! То ли Терлецкий поспешил закончить чистку, то ли мы его излишне подстегнули, не могу объяснить, выпавший из бункера ком глины размером с овечью голову попал прямо в мою макушку и… мог бы размозжить череп, но, слава богу, в отличие от остальных бригадиров, я не форсил во франтоватой кроличьей шапке, а носил выданную в лагере толстую, ватную, стёганую шапку с тканевым верхом. Спасибо портным ГУЛАГа, не пожалели ваты, толстая получилась шапка-то, плотная, спасла меня, почти как железная каска. Иначе лежать мне на «братском кладбище» на окраине Актаса в безымянной могиле под табличкой с номером И-Г-732. До конца смены я пролежал на досках, на зону меня привели под ручки, отправили в санчасть. Врач, осмотрев меня, сказал: «Особо опасного ничего нет… но всё равно два-три дня на работу не ходи!» Спокойно отдохнуть не удалось, пришёл дежурный надзиратель и отвёл меня к Куму. «Сухостоя» в то время уже куда-то перевели, к нам направили капитана Коробейникова. Многих стремительно выросших в военное время недозрелых «апицеров» после войны распихали по лагерям. Коробейников был одним из них. Ленивый, медлительный, разъевшийся, тугие бёдра еле помещаются в казённые штаны, до сих пор не до конца свыкшийся со своим сегодняшним высоким положением вчерашний крестьянин. Он пригласил меня и, предложив сесть, начал расспрашивать о произошедшем на заводе. «Кто-нибудь не организовал это?!» – интересовался он. Сколько бы он ни спрашивал меня об одном и том же, отвечал я каждый раз одинаково: «Терлецкий не виноват, он не из тех, кто по чьей-либо воле может решиться на подобное. Ни в ком не сомневаюсь, никого не подозреваю». Правда, некстати вспомнились угрожавшие мне бандеровцы, но я тут же отогнал эти невесёлые мысли…

В этот раз не умер, даст Бог, и в следующий раз пронесёт!

15

Не допусти погибельной смуты!

Татарское изречение

Межнациональное противостояние на зоне день ото дня усиливается. Теперь за хлеборезку, столовую и другие тёплые местечки практически перестали драться. Молодые бандеровцы образумились, пришедшие с соседних зон зловредные привычки, перенятые