Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

Днем раньше я беседовал в салехардском музее с Людмилой Федоровной Липатовой. Почетная гражданка города, знающая тундру, как родную улицу, волновалась до дрожи в голосе, когда речь заходила об Анне Неркаги. Негнущейся – ведь именно так переводится имя ее рода.

– Мы познакомились у Анастасии Лапсуй, ненецкой журналистки. Она устраивала домашние чтения. Одна из встреч была с Анной Павловной, которая читала отрывки из своих книг, в том числе разговор женщины с огнем. Это было настоящее откровение. Мы постепенно сошлись, сдружились, она мне стала приносить свои вещи для перепечатки. Я ездила к ней в тундру. Тогда она еще полностью кочевала, и я проникла в эту жизнь во многом благодаря ей.

Потом и вовсе к ней ушла. Я тогда работала директором музея, много ездила с Анной, и видела, сколько гниет в ее нартах хороших начинаний. Она говорила, что сама не издаст, и мы вместе пошли к губернатору. Вскоре я настолько вошла в ее образ мышления, что могла перепечатывать любой черновик, спрашивая только пару слов, жила и работала с ней четыре года, пока не подготовили книгу.

Она была обычной девчонкой, закончила школу в Аксарке – сейчас можно не учиться, а тогда это было обязательно. Мечтала стать геологом, в Тюмени поступила в институт и тяжело заболела туберкулезом. Она уже занималась литературой в ту пору. Показывала наброски местным авторам, и те сказали – пиши. После болезни она больше не могла ездить в экспедиции, и в это время умерла ее мать. Надо было кому-то присматривать за отцом, и она вернулась к нему в тундру. Там в первый раз вышла замуж. Детей у них не было. Анна взяла девочку, но та умерла, отчасти по ее вине. А потом уже, в перестройку, она создала крестьянско-фермерское хозяйство «Надежда». И перестала кочевать.

Когда в горах идет вездеход, далеко слышно, и, помню, она говорила – «О, волки едут». Потом, когда Анна и новый муж-вездеходчик создали хозяйство, они тоже стали ездить на вездеходе. Только стараясь не нарушать тундру.

Караван вездеходов остановился у высокой церкви. Среди озер и мягких трав тундры она казалась миражом. Рядом стояли юрты – кухня, школа, общежитие, обильно украшенные изображениями ангелочков и молящихся детей. Вокруг сосредоточенно колесили на велосипедах крохотные ребятишки в ненецких малицах.

– У меня – дом-олень. Видишь – рога выросли! – гордо сообщил мне один карапуз. И вправду, на коньке крыши красовались оленьи рога.

– Тут вся наша семья живет, – добавил он. – Родители, братья, сестры. А назад, в город, я не хочу. Там меня снова бросят.

Почти все дети в городке – сироты, взятые на воспитание. Взрослых немного, так что большая часть забот по хозяйству ложится на плечи ребят. Тяжело, но так проще привыкнуть к жизни в тундре. На кухне воспитанницы в длинных юбках готовят еду, неподалеку девчушка лет семи штопает полог чума. Даже ее брат, которому не больше четырех лет, возится с оленьей упряжью.

В суровых условиях севера каждый человек играет в семье свою, четко определенную роль. Мужчина занимается оленями, охотой и рыбалкой, женщина – хозяйка чума, поддерживающая в нем огонь, дети – помощники по хозяйству. Стоит выпасть одному звену – и все рушится. Поэтому советские школы-интернаты нанесли страшный удар северным народам. Зачем нужны химия и черчение, если ребенок лишен возможности перенимать жизненно необходимые навыки? Чем он займется, вернувшись в тундру? Как поможет родителям? Мои размышления прерывает олененок, бесцеремонно пытающийся забраться в чум, словно в родной дом. Порой олениха не может выкормить детеныша, его выхаживают люди, и он становится авкой – домашним оленем. В одной из повестей, во многом документальной, Анна рассказывает о женщине, которая вскормила авку своей грудью.

Следующий встречный оказывается учителем оленеводства. В двенадцать лет мальчишки под его руководством начинают водить упряжки. На вопрос, сколько этому надо учиться, он ворчливо отвечает:

– Сколько живешь, столько учишься. Я и сам еще учусь.

Анна ходит по городку сурово, властно, то и дело отдавая приказания. Проводит с неожиданной нежностью рукой по цветам:

– Что-то пчелы не летают. Непорядок!

Она приехала лишь на несколько часов. Ловя ее тяжелый взгляд, я вспоминаю, с какой ненавистью о ней говорили соседи-ненцы. Наперебой жаловались, как она их обирает, скупая оленину за бесценок, присваивает дотации, а вместо денег расплачивается негодными товарами из своей лавки. Говорили почти теми же словами, какими Анна в первой повести клеймила алчного продавца, обманывающего соотечественников. Покончив с личными обидами, выкладывали сплетни о детях, предоставленных самим себе.

– Ну ничего, скоро они вырастут, каждый затребует свой кусок. Так и разорвут ее, – говорила молодая ненка, гневно сверкая глазами. – А пока против Анны ни один адвокат не выступит – порчи боятся. Да и с губернатором она дружит.

Рассказы о давних кочевьях с Анной полны странных историй и ритуалов. Она толковала сны и знала, как прекратить снежную бурю. Однажды, плавая с отцом на резиновой лодке по озеру Щучье, писательница вдруг почувствовала необъяснимый ужас. Они срочно вернулись на сушу, а следующим утром в озере рядом с берегом увидели платье ее невестки – вода взяла другую женщину. Ненцы воспринимают это как само собой разумеющееся, и, почувствовав, что тонут, почти не пытаются спастись. Человек берет у воды рыбу, вода взамен требует человеческие жертвы. А поскольку их ей добровольно не приносят, она забирает людей сама. Каждый год.

Церковь, шпиль которой высоко вздымается над приземистыми юртами, утробно гудит от ветра. Перед иконостасом кланяется и крестится одинокий Ленин. Завидев меня, он подмигивает с ухмылкой:

– Пойдем, что ли. Пропустим по стопочке…

На ногах у Анны туфли на высокой платформе, голова обмотана платком. Она сидит рядом со мной, но глаза устремлены на странное капище, отличающееся от языческих лишь тем, что на центральном камне выбит крест, а вокруг стоят сделанные в Китае ангелочки.

Я ее спрашиваю, как удавалось писать такие книги, и губы Анны насмешливо кривятся:

– Сразу видно, что ты – человек неверующий. Занятия каждого человека предопределены. У меня большая семья, и про каждого ребенка, даже если ему три года, я уже знаю, чем он должен заниматься, кем будет. Бог – просто отец, у которого большая семья. Если кто-то из моих детей по совершеннолетию не в ту сторону пошел, я ему не мешаю. Посмотри, говорю, какова свобода. Бог дал