Повседневная жизнь американцев во времена Джорджа Вашингтона - Мария Александровна Филимонова

Вигским лидерам, таким как Бенджамин Франклин, Джордж Вашингтон, Джон Адамс, инокуляция представлялась спасением, и они активно лоббировали оспопрививание. Их усилия принесли плоды. Так, в июле 1776 г. Массачусетс разрешил организацию оспенных больниц. Выходившая в штате газета «Continental Journal» объявляла инокуляцию даром Небес[1430]. Виг Джеймс Уоррен уверял, что в Бостоне господствовала настоящая «страсть к прививкам»[1431]. В армии в массовом порядке начали делать прививки солдатам, не переболевшим оспой. Соответствующее распоряжение сделал Континентальный Конгресс в апреле 1777 г.[1432] К 1778 году политика прививок в Континентальной армии была хорошо разработана. Медицинский департамент тщательно контролировал процесс и использовал новые подходы, такие как метод Димсдейла[1433]. Этот метод, включавший здоровую диету перед прививкой, чистки организма и небольшой разрез ланцетом, приводил к легким случаям оспы с низкой смертностью[1434]. Не все получалось гладко. Армейский хирург Джеймс Тэчер жаловался, что организовать требуемый режим в военных условиях невозможно. Однако в целом результаты его удовлетворяли: из 500 человек, которым он сделал прививку, умерли лишь четверо[1435]. Процент солдат, сообщивших о болезни, достиг максимума в 36% в феврале 1778 г., но резко упал до 9–11% в последующие месяцы 1778 г. и в течение всего 1779 г.[1436]

Конгрессмены тоже делали прививки один за другим. Письма высокопоставленных вигов проливают свет на то, как в практике оспопрививания отражались отношения внутри семьи. Мужчина мог принимать решение о прививке своих детей, даже не ставя жену в известность. Обычно при этом ссылались на заботу о хрупкой женской психике. Именно так поступил Джордж Вашингтон. В 1771 г. прививка была сделана его пасынку Джеку. Поскольку Марта Вашингтон выразила «беспокойство и тревогу» при мысли о том, что ее сын может заразиться оспой, Вашингтон предпочел не сообщать об этой процедуре до тех пор, пока не будет обеспечено выздоровление Джека[1437]. А вот женщина не могла организовать прививку своим детям, не спросив согласия супруга. Сара Ливингстон Джей писала мужу: «Может быть, ты помнишь, дорогой, что в одном из своих писем я спрашивала твоего мнения о прививке наших детей; после того, как я написала, по более зрелому размышлению, я пришла к выводу, что уже достаточно знаю твои мысли, чтобы разрешить себе провести операцию»[1438]. Он отвечал: «Мое одобрение твоего предложения привить детей было выражено в трех разных письмах. Хвалю твою стойкость и радуюсь вместе с тобою успеху ее»[1439].

У современников оспопрививание ассоциировалось с прогрессом науки и Просвещения. Его введение в Америке не только снижало смертность от оспы, но и способствовало распространению просвещенческой ментальности в самых широких слоях белого населения. Не случайно солдаты Континентальной армии предпочитали делать прививки даже без помощи квалифицированных медиков и несмотря на запреты. Инокуляция уже казалась им не угрозой, а спасением. Показательно, что после Войны за независимость сразу несколько городков Массачусетса охотно согласились организовать у себя оспенные больницы (в том числе на Рейнсфорд-айленд в бостонской гавани). В 1792 г., когда оспа в очередной раз пришла в Бостон, 97% населения были привиты[1440].

«Политика» желтой лихорадки

В 1790-х гг. Филадельфия стала федеральной столицей США. И это был прекрасный город, самый благоустроенный в Америке, но он был построен в болотистой местности с огромным количеством москитов. Обычно это было просто неприятно, но если в Филадельфии появлялись носители арбовируса, возбуждавшего желтую лихорадку, вспыхивала эпидемия. Одна из самых тяжелых эпидемий, унесшая жизни 5 тысяч человек (одна десятая населения тогдашней Филадельфии), разразилась в 1793 г. На Вашингтон-сквер в Филадельфии до сих пор можно видеть их братскую могилу; там же похоронены солдаты Войны за независимость.

За эпидемию 1793 г., как и за другие вспышки этой инфекции, «отвечал» желтолихорадочный комар (Aedes aegypti). Но лишь в 1880-х гг. кубинский врач Карлос Финлей предположил, что именно это насекомое и является переносчиком болезни. В XVIII в. пути распространения желтой лихорадки были совершенно неизвестны. Болезнь могли приписывать, например, испорченному кофе[1441]. Бенджамин Раш полагал, что заражению способствуют верховые прогулки, жара, сильные переживания и особенно нарушение диеты. Он рассказывал странные истории о своих пациентах, которые заболели желтой лихорадкой из-за дюжины устриц на ужин или салата по французскому рецепту[1442]. Со своей стороны, врач-федералист Эдвард Стивенс был убежден, что болезнь попала в Филадельфию с французскими кораблями.

Перепуганные жители не вдавались в такие тонкости. Они просто разбегались. Чарльз Брокден Браун описывал их бегство в своем романе «Артур Мервин» (1799): «По мере того, как я приближался к городу, знаки его опасного состояния становились все более очевидными… Поток беженцев не кончался… Экипажи всех видов везли плачущих матерей и перепуганных детей с кое-какими необходимыми пожитками. Отец или муж погиб; то, что удалось выручить за проданные вещи или получить от общественной благотворительности, истрачено, чтобы вырваться из этого театра бедствий»[1443]. Пытаясь предотвратить распространение болезни за пределы Филадельфии, городские власти организовали посты на выездах из города и патрулирование дорог. В сельских городках Пенсильвании и ближайших штатов беженцев встречали со страхом. Даже министру финансов США не позволили въехать в Олбани (штат Нью-Йорк), и он вынужден был доказывать, что прошел необходимый карантин и уничтожил или по крайней мере велел тщательно выстирать всю одежду, которая была на нем во время болезни[1444].

Оставшиеся в городе вели замкнутую жизнь, стараясь изолироваться, насколько это было возможно. Издатель Мэтью Кэри рисовал выразительные картины: «Те, кто отваживался выезжать, прижимали к носу платки или губки, пропитанные камфарным уксусом, или нюхательные флакончики с “уксусом четырех разбойников”. Другие держали в руках или в карманах куски просмоленной веревки, а на шее у них висели камфорные мешочки… Многие никогда не ходили по тротуару, а выходили на середину улиц, чтобы не заразиться, проходя мимо домов, где умерли люди. Знакомые и друзья избегали друг друга на улицах и выражали свое почтение лишь холодным кивком головы. Старый обычай пожимать руки настолько вышел из употребления, что многие испуганно отшатывались, как только им протягивали руку. От человека с крепом или любым другим признаком траура бежали, как от гадюки»[1445]. Городские власти запретили звонить в колокола по мертвым[1446]. Но не замечать многочисленных смертей было невозможно. Дневник Элизабет Дринкер превратился в мартиролог соседей и знакомых. Мэтью Кэри описывал: «Тела самых почтенных граждан, даже тех,