Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

– Это все?

– Да.

– Тогда я пошла!

И снова убежала на улицу, мне нужно было на воздух. Я услышала ее извинения, но тогда, в тот момент, им не поверила. Понимала, что еще будут с ее стороны и непонятные наплывы эмоций, и необъяснимые претензии. Она с самого начала относилась ко мне не как к остальным, и я никак не могла понять, что именно сделала не так. В чем моя вина?

Тогда мне и в голову не приходило, что внутри взрослого человека бурлят собственные эмоции. Кто и когда говорил с нами о чувствах? Кто учил распознавать радость или грусть, веселье или отчаяние, удовольствие или боль? Не было ничего. Я не могла назвать собственных переживаний и, как слепая, не обращала внимания на чувства других. Окружающие люди никогда не казались мне расстроенными или, наоборот, счастливыми. Испуганными или, наоборот, спокойными. Мне, откровенно говоря, было на них на всех наплевать. Годы невнимания к моим собственным чувствам вернулись в подростковом возрасте бумерангом безразличия. Я просто делила людей на две категории – добрые и злые. Злые орут потому, что они так устроены. Добрые разговаривают с детьми ласково по природе своей. Вот и все. Только сегодня, пройдя гигантский путь, я понимаю, что не все так просто и у каждого человека есть свои переживания. Спустя годы с большим трудом, но я учусь их распознавать.

Глава 25. Ревность

Имировна в моей картине мира была самым злым человеком. Я мечтала о том дне, когда от нее смогу избавиться. Но куда там! Порой мне не везло настолько, что она не просто проводила с нами учебный год, но и ехала на все лето в лагерь. И там тоже умудрялась строить мне козни.

Однажды вечером после отбоя я вышла из корпуса в туалет. А она вдруг остановила меня на половине пути и начала орать: «Почему ты до сих пор не в кровати?! Все уже спят. Что ты тут шляешься?!» Я стою слушаю это все, заливаюсь от обиды горючими слезами, разворачиваюсь и иду обратно в комнату. За что она на меня накричала? Я ничего плохого не сделала! Никого не обидела. Ничего не украла. За что она со мной так? Я не могла сказать взрослому человеку: «Мне нужно в туалет». Это было стыдно. Но все же и так понятно! Куда еще я могу идти после отбоя? Она воспитатель и должна это понимать. Потом была еще одна дурацкая ситуация, когда Имировна забрала у меня воду, которую я принесла из столовой для медсестры. Целую пятилитровую бутыль – тащила ее по жаре для медсанчасти. А Имировна вошла и без спросу уволокла ее к себе в комнату со словами: «Мне нужна эта вода». Конечно, опять я проглотила все молча. И буквально тем же вечером, когда все ушли на дискотеку, а я легла спать, Имировна ворвалась в нашу комнату и начала на меня орать. У меня из глаз тут же покатились слезы, потому что я не понимала – за что? Что я ей сделала плохого?! В итоге я в истерике, а она вылетает из комнаты и хлопает дверью так, что та чуть не слетает с петель. После этого я пошла к медсестре, для которой носила воду, и взяла у нее успокоительное – без этого уже ни выйти из истерики, ни уснуть не могла. На следующее утро всем назло я не поехала на работу – думаю, обойдетесь сегодня без моих тридцати ведер персиков! Делайте нормы сами. Лежу в кровати, смотрю в потолок, и тут вдруг воспитательница, с которой я жила в одной комнате, ни с того ни с сего мне говорит:

– Соня, тебе нужно потерпеть.

– Что потерпеть? – не поняла я.

– Просто потерпи, делай вид, что ничего не замечаешь. Алия Имировна делает это все не со зла.

– А с чего?! – Внутри меня все мгновенно взорвалось. – Я не могу больше ее терпеть! Почему она приходит, творит что вздумается, потом на меня же орет?! Почему она сама не взяла воду из столовой? Почему не разрешает мне ходить в туалет? Почему унижает ни за что? Я тоже человек!

– Да, я все понимаю, – она старательно морщила лоб, пытаясь подобрать подходящие слова, – но как бы тебе это объяснить.

– Хоть как-нибудь объясните!

– Алия Имировна ревнует тебя.

– Что?!

Воспитательница увидела ошарашенное выражение моего лица.

– Ты все эти годы не замечала, что она к тебе неравнодушна?!

– Нет…

Я потом долго сидела и думала: «Вот счастья-то привалило!» И только в тот момент стала кое-что понимать в поведении Алии Имировны. Она действительно оказывала мне знаки внимания, я просто не придавала им значения. Например, она часто говорила ребятам: «Все идут убираться, а Соня пусть отдыхает». Выходя на улицу, предостерегала меня: «Соня, завяжи шарф получше, горло, не дай бог, простудишь…»

Этим моментам я придала значение уже после выхода из детдома – поняла, что она действительно пыталась пробиться ко мне, хотела стать чуточку ближе. Старалась дать мне то, чего я не умела взять. И когда не получалось по-хорошему, срывалась, начинала орать от бессилия. Парадокс, но воспитателей тоже не учили обращаться с сиротами! Их просто бросали на произвол того внутреннего ада, в котором мы жили и надеялись, что они сами сообразят, что делать. Но воспитатели не справлялись. Они быстро выгорали и переставали нам сопереживать. У них у самих не было ни знаний, ни профессиональной поддержки. Только много лет спустя я это поняла, и меня поразила такая простая и, казалось бы, очевидная мысль.

В девятом классе после того случая с моей истерикой Имировна стала осторожнее относиться ко мне. А я старалась избегать ее как могла – ходила на все дополнительные кружки в детском доме, лишь бы только не оставаться в группе и не сталкиваться с ней. Занималась ИЗО, волейболом, гитарой, плела на коклюшках. И после целого года такого «хождения по кругу», уже в десятом классе, произошло еще одно событие. В тот день я убирала в детском доме. Все ребята разъехались по домам, а меня попросили: «Сонь, ну ты же уберешь за нас? Все равно остаешься на выходные в детдоме». Конечно, уберу. Что мне, сложно? Все равно делать нечего, идти некуда, а Имировну я видеть не хочу. Лучше заняться делом. Пока мыла столовую и коридоры, наступил вечер. До игровой добралась уже ближе к девяти. Как раз заканчивала мыть полы в это время. Стояла в известной позе, собирала мусор тряпкой, и тут входит Имировна:

– Соня, у меня есть к тебе разговор.

– Я вас слушаю. – А сама думаю: «Что случилось? Ничего плохого я вроде не делала».

– Соня, я хочу тебя удочерить.

И тут повисла такая пауза, что зазвенела тишина. Я готова была провалиться сквозь землю.

– Вы шутите? – говорю.

– Нет, я серьезно. – Она стоит передо мной вся такая притихшая, мнется. – Ты у меня дома не будешь убирать, ничего делать не потребуется.

Я повернулась к ней и посмотрела прямо в глаза:

– Нет, Алия Имировна. Извините, но нет.

– Почему? – Она стояла такая растерянная, что я ее не узнавала: куда только подевались громоподобный голос и железная самоуверенность?

– Я хочу выжить эти полтора года, которые мне тут остались. Я не хочу ни к кому в семью. У меня есть собственная мама, и нет ни малейшего желания идти к вам.

Я не щадила ее чувств – сказала как есть. Она опустила голову и ушла. Ничего не ответила и больше никогда к тому разговору не возвращалась. Было мне ее жалко? Нет. Я даже не думала об этом. Не думала, что обидела ее своим отказом и причинила боль.

Оглядываясь, вижу ревность. Наверное, она хотела, чтобы я одна, только от себя, дарила ей свои открытки? Чтобы откликалась на ее попытки приблизиться ко мне? Чтобы ценила то внимание, которое она пыталась мне дать? Сама она, наверное, сказала бы, что любила меня как собственного ребенка – где-то так и было, временами я ощущала ее желание мне помочь, но при этом отвергала ее. И у Алии Имировны, видимо, из-за этого появилось чувство обиды. Вся ее забота стала уродливой,