Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

– Хорошо. – Мне показалось или в ее голосе тоже стояли слезы? – Пойду узнаю, можно ли где-то найти фотографию.

Она ничего мне не принесла. Зато минут через тридцать к нам на этаж поднялась сотрудница соцотдела, нашла меня и торжественно вручила маленькую черно-белую бумажную фотографию, вырезанную из ксерокопии паспорта. Я взглянула на нее. Посмотрела еще раз. И вдруг, не в силах удержаться, запрокинула голову к потолку и громко захохотала. Еще слезы не высохли у меня на глазах, еще руки дрожали от недавней истерики, а я смотрела на фотографию и смеялась. Кто эта женщина?! Она была совсем не похожа ни на меня, ни на тот образ матери, который жил в моей голове.

Я только в тот самый момент поняла, в чем дело! Там, в воображении, моей матерью была я сама, только уже взрослая. Добрая, ласковая, мудрая, но именно Я. Моя воображаемая мама была мной самой! Так вот за кого я цеплялась все эти годы – за будущую себя.

Я всегда представляла маму высокой, статной, не очень худой, но с красивой фигурой, длинными волосами и темными выразительными глазами. Они были подведены аккуратными стрелками, а густые богатые волосы уложены в высокую прическу. А здесь, на этом снимке. Что это такое вообще? Длинные волосы с густой челкой – откуда челка-то взялась?! – левый глаз косит, асимметричные губы и совсем не пропечатанные брови. Выглядит так, как будто их вовсе нет. Зато глаза жирно подведены, кажется, только это с созданной моим воображением картинкой и совпадало. А так… Другой нос, другой взгляд, другие скулы, неожиданные черты лица – мне казалось, ничего общего со мной в ней просто нет. Кто эта женщина? У меня из глаз продолжали литься слезы, а я все смеялась и смеялась. Смеялась над разбившейся вдребезги иллюзией, над чужой женщиной на фото.

– Ну что, ты довольна? – Ошарашенная моей реакцией сотрудница соцотдела так и стояла рядом: может быть, колебалась, не нужно ли вызвать врача.

– Да, – поспешила я ее успокоить, – все хорошо. Спасибо!

С того дня я стала постепенно менять картинку в своей голове. Мысленно «переодела» маму из джинсов и водолазок в строгие брюки, блузку и пиджак. Но то, что она выглядела не так, как я себе представляла, в моем отношении к ней не изменило ничего. Я по-прежнему хотела к маме, как годовалый малыш. Я любила ее одну и мечтала только о ней. Физически ощущала: мне как воздух нужна эта встреча. Пока она не произойдет, пока не увижу маму в реальности, у меня внутри так и будет бушевать буря.

Я никого не могла впустить в свою жизнь, все внутри меня было занято МАМОЙ.

После экзаменов в девятом классе я собралась с духом, чтобы написать ей письмо. Долго расспрашивала психолога в детском доме, о чем можно рассказать маме. «Спроси, какая у них в городе погода, какие у них есть памятники. Расскажи о себе», – посоветовала она. Так я и сделала, потому что о главном писать боялась.

«Дорогая мама, здравствуй. У меня все хорошо, я окончила девятый класс с отличием и собираюсь учиться дальше. На лето поеду в очередной трудовой лагерь, чтобы заработать. Мы там каждый год собираем персики, яблоки, груши. А как твои дела? Какая у вас погода и памятники культуры?»

Долго думала, достаточно ли написала? Можно ли запечатывать и отправлять? Несколько дней я это письмо переписывала, что-то добавляла и исправляла. А потом решилась пойти на почту – там, около входа, висел специальный ящик, куда нужно было опускать письма. Я бросила свое письмо, сделала один шаг в сторону, и тут, прямо за моей спиной, со страшным грохотом разбилась вдребезги стеклянная бутылка. Кто-то бросил ее на асфальт с верхнего этажа.

– Аааааааа!

Я обернулась и увидела зеленые осколки. Испуганные прохожие остановились возле меня. Помню, мимо шли бабушки. Они застыли и вытаращили глаза. Потом одна из них произнесла:

– Ты, внучка, в рубашке родилась!

А я стояла и пока еще не понимала, чего именно смогла избежать. Если бы не успела сделать тот единственный шаг в сторону от почтового ящика, меня бы просто убило бутылкой. «Как же так? А если бы меня прибило сегодня бутылкой? Я бы никогда так и не получила ответа на свое письмо. Умерла, не встретившись с мамой? Наверное, это какой-то знак?» Но я не знала, что он означает, и стала ждать ответа от мамы.

Глава 27. Призвание

Я долго прокручивала в голове, что именно она мне ответит. Как отреагирует на то, что я круглая отличница по итогам девятого класса? Она же и сама училась в академии, для нее должно быть важно, что у нее способная дочь. В то, что я действительно умная, окончательно поверила благодаря нашему директору – во время вручения аттестатов он меня очень сильно выделил. Несколько минут говорил о том, какая я молодец, какая способная и талантливая. Я стояла, гордая, и думала о маме – как же она обрадуется, когда узнает! Вот только аттестат, который мне выдали, оказался не красным, а зеленым. Из-за этого я расстроилась: как маме такой показать? Тем более зеленый цвет я терпеть не могла, поэтому сразу подумала: «Блин, может, я его перекрашу? Иначе какой толк в пятерках, если аттестат зеленый?» И тут по дороге в комнату случайно услышала разговор, который изменил мое отношение к учебе. Алия Имировна стояла на лестнице со старшим воспитателем, Натальей Ивановной.

– Соне нужно идти на золотую медаль, – поучала она, – пусть возьмет с собой в лагерь книги и занимается летом.

– Да-да, – поддакивала Алия Имировна, – конечно. Будем заниматься.

И у меня вдруг внутри поднялся протест. Хотите золотую медаль?! Чтобы вас всех похвалили и сказали, какие вы молодцы, как хорошо меня воспитали?! Не дождетесь! Никаких книг и никакой медали. Если я ради кого и старалась, то ради мамы! Если за кем и тянулась, то только за ней.

В десятом классе назло воспитателям я специально съехала с «отлично» на «хорошо» по многим предметам. А чтобы не уйти, как обычно, в учебники с головой, занимала себя всем, чем могла. Но больше всего рисовала.

С карандашом или кисточкой в руках я всегда успокаивалась и приходила пусть в хрупкое, но равновесие. Мне нравилось раскрашивать, нравилось писать картины и оставлять свои чувства на бумаге. В этом я черпала силы.

Кабинет Людмилы Михайловны был тогда единственным во всем детском доме уголком, где я могла спокойно сидеть и делать то, что мне нравится. Где меня никто не тыкал, не цеплял и не приставал каждые пять секунд с приказами: «Иди сделай. Иди подмети. Иди убери» или еще хуже: «Почему ты грустная? Соня, опять без настроения?» Я приходила и погружалась в работу. Людмила Михайловна не вмешивалась, но помогала, когда я просила что-то мне подсказать: «А как тут надо делать правильно? А как там?» Иногда мы занимались чем-то новым – она показывала, как писать на шелке, на картоне, на дереве. Учила новым приемам. И я, сама того не понимая, постепенно осваивала разные техники – повторяла за учителем, пробовала сама. По профессии Людмила Михайловна была учителем географии, а не изобразительного искусства, но при этом рисовала она потрясающе, ей это было дано от Бога. Поэтому я и тянулась к ней. Конечно, давно забылся тот детский страх, который охватил меня при нашей первой встрече – я уже совершенно иначе ее воспринимала.

Ничего особенного в моих картинах тогда еще не было, по крайней мере, Людмила Михайловна ничего такого не замечала. Она гораздо больше занималась другой моей одноклассницей – ее картины возили на выставки от детского дома. Я и сама в глубине души была уверена, что не умею рисовать. Просто теперь мне это нравилось больше жизни, и все. Я делала бесконечные попытки перенести на бумагу то, что жило у меня внутри, – мои надежды на будущее.