Просроченный долг - Йожеф Лендел

нам скажи». См.: Йожеф А. На ветке пустоты. М.: Три квадрата, 2005. С. 279).)Это правда, но не то, что было. В литературе такое возможно. Но я не хочу быть писателем. Странное и неискреннее занятие, где умение повернуть, перевернуть и «сменить одежды» — часть ремесла, ну уж нет… у меня своя гордость. Историком я мог бы быть, я напишу свои мемуары, если мне и дальше придется быть «дипломатом». Назло, что не могу быть директором завода, где проектируют вычислительные машины, бесстрастные умные машины. Если бы я писал роман, я придумал бы для Брокдорфа, когда он был в Москве, молодого секретаря посольства, который обожает своего шефа. Этот молодой человек носил бы старомодный высокий твердый воротничок только потому, что такой носит Брокдорф-Ранцау вот уже тридцать лет, с тех пор, как для него перестала существовать мода. Юноша подражал бы даже его неуклюжей походке, просто до смешного, и, восхищаясь им, вел бы дневник. Сразу же, каждый вечер. Или писал бы свои воспоминания на склоне лет, удалившись на покой, облысевший и больной подагрой. И пил бы только французское шампанское и французский коньяк, поскольку его герой и кумир, хотя французов и недолюбливал, но напитки предпочитал только французские.

Но у меня нет такого секретаря, нет, не было и не будет. А я, я сам был таким, как этот молодой человек, боготворил Эндре Лашшу, когда ходил на улицу Радаи и он был моим командиром. И не приди он сегодня сюда, так и осталось бы.

Не мое дело сочинять беллетристику под соусом истории, начинять скудный исторический материал сплетнями о холостяцкой жизни Брокдорфа и его склонности к молодому секретарю. Белокурый, высокий, милый и мягкосердечный юноша. противоестественная склонность. Я не считаю это грехом, только это гадко. Нет, такого я не стал бы писать, на радость исходящему слюной читателю.

Это не мое дело! И писание исторических трудов тоже не мое дело. И воспоминания тоже… если бы я хоть немного мог бы быть активен. Я хочу всегда иметь дело с настоящим, спорить с ним, выдвигать требования к нему, а если и с прошлым, то только с тем, о котором мы говорили с Эндре Лашшу. Да, критика прошлого на партийной основе, конструктивная критика. Как я уже сформулировал, сформулирую. Слово соответствует делу, дело соответствует слову. Не обещать невозможного, не восхвалять того, что того недостойно. Мы скажем: мы живем хорошо, когда мы действительно станем жить хорошо, и только о свободе мы скажем: «свобода». Но все это может сделать только партия.

Он не смог бы уснуть, даже если бы не пил кофе. Из-за работы сверх меры и волнений он уже много лет ночами мучился бессонницей.

Как хорошо, что квартира большая. Как кстати теперь то, что он сначала считал странным и лишним. Не нужно идти в спальню, лежать там без сна и ворочаться, мешая другому. Не нужно оправдываться, отвечая на заданные спросонок вопросы. Первым благом была ванная. К ней он уже давно привык. А теперь все более важным становились раздельные спальни. К утру он все же заснул.

Он мчится по длинным коридорам, убегает от грохочущих трамваев, перебегает на другую сторону улицы прямо перед трамваем: чувствует порыв ветра, слышит скрежет тормозов, чувствует запах нагретых рельсов. Озирается, тяжело дышит. вскакивает в кузов проносящегося на полной скорости грузовика, через дощатый борт. Шофер смотрит назад, останавливается. Он выпрыгивает, падает с высоты, это окно второго этажа, одежда зацепилась за отогнутой угол металлического карниза, одежда медленно рвется, он снова падает, бежит дальше. Преследователи гонятся за ним, но еще ближе он чувствует Эндре Лашшу. Он позади, наверное, говорит о преследователях, но не слышно, что он говорит. Он снова и снова оборачивается, пытается угадать слова по движениям губ Лашшу. Лашшу говорит иронично, горько, печально. Он уже понял: «Выброшенные из вагона письма всегда доходили до адресата… Теперь пишите вы…» Лашшу его тоже преследует? Преследует? Лашшу подает знак: «Остановись, спрячься за мою спину». Он останавливается, Лашшу быстро набрасывает на него дождевик. По жесткому дождевику барабанит ливень, Лашшу наклоняется и шепчет ему в ухо: «Американский, пропитанный тонкой пленкой равнодушия, но у нас тоже уже производят.» Преследователи исчезли.

Бледно-зеленый кафель, ванная комната. Он снимает дождевик, на вешалке махровые купальные халаты. Один халат распахнут. За халатом — Илона. Держит халат, чтобы накинуть на него. Илона в японском кимоно: черный, расшитый лиловыми и золотыми нитями домашний халат. Она накидывает купальный халат, но накрывает и голову. Купальный халат коричневый, у него нет рукавов, это не халат. новенькое одеяло из верблюжьей шерсти. Он задыхается, пытается освободиться, спотыкается о свисающий угол одеяла, отбивается, сбрасывает одеяло.

Он проснулся. «Опять» старый сон, новый вариант его частых снов.

Опять засыпает и снова просыпается, дико отбиваясь. Но напрасно пытается вспомнить свой сон.

Он спал так не больше часа и чувствует себя таким усталым, что впору отдохнуть от сна. Едва дождался, пока не будет слишком рано, чтобы встать.

Наконец забытые на руке часы показывают семь. Он идет в ванную комнату, смотрит на знакомые купальные халаты. Его — синий, Илоны — белый, мальчика — красный. Приняв ванну, он тщательно бреется, надевает свежее белье, одевается. Илона и мальчик еще спят. Когда он возвращается в кабинет, Нуши, минуту в минуту, как обычно, вносит чай и ветчину. Чайный прибор из йенского стекла, на стеклянной тарелочке ветчина и булочка. Нуши такая, как всегда. И все же не такая. Он чувствует ее горячее тело и чувствует, что эта женщина тоже знает: она может стать для него спасением, последней возможностью, возвращением, обретением близости. Но Бани-ца сидит, не протягивает рук к этим соблазнительным бедрам, к впервые предложившей себя женщине, которая, кажется, решилась: сейчас или никогда! Сейчас или никогда.

Нуши выходит. Только этого не хватало. Чтобы потом пришлось оправдываться перед Покорни.

Он направляется наверх, в апартаменты посла. Обычно по утрам его принимает посол. Он каждый день делает отчет — а старик и сегодня, как каждый день, говорит:

— Продолжайте, будьте добры, продолжайте, вы хотя бы понимаете, что мы делаем. Вы, собственно, прекрасно руководите посольством, я, к сожалению, слаб и устал…

Это замаскированная под добродушие ирония, сегодня, как и каждый день. Он встает, уже готов уйти, но сегодня старик — случай исключительный — останавливает его. Он слегка наклоняется — полы шлафрока чуть распахнулись — и добавляет к своим обычным словам заранее сформулированную цветистую фразу:

— Думаю, мы когда-нибудь пожалеем, что наше приятное сотрудничество продолжалось