Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

И однажды Василевский, воротясь к себе поздней ночью (он жил в небольшой дощатой пристройке возле штабного барака), увидел записку, приколотую ножом к изголовью его постели.

В записке значилось: «Негодяй! Все, что ты затеваешь, – известно. Не мельтеши, сиди тихо и не трогай приличных людей. Если что-нибудь с кем-нибудь случится по твоей вине, запомни: то же самое будет и с тобой. Ты и так уже живешь лишнее. Пощады не жди. И это тебе – первое и последнее предупреждение!»

Угроза подействовала. Нарядчик понял, что у соавтора его имеются покровители. Испугался и присмирел. Покушения больше не повторялись. Отныне Штильмарк мог жить спокойно.

Мы виделись с Робертом часто и подолгу. Он не только беседовал со мной о литературе, но еще и снабжал меня ценными книгами. (Политические ухитрялись иногда доставать их с воли.)

Среди книг, полученных мною от Штильмарка, была одна, чрезвычайно заинтересовавшая меня и впоследствии сослужившая мне добрую службу. Называлась она «Оформление и производство газеты».

Вручая мне ее, Роберт сказал, морща в улыбке сухие, запавшие щеки:

– Прочти со вниманием и запомни: тут для тебя много полезного. Выйдешь на волю, это все пригодится. И как еще пригодится!

– Ты думаешь? – усомнился я. – Не знаю, не знаю… При моей безумной жизни…

– Безумная твоя жизнь на исходе. Пойми, чудак: ты – поэт. Человек творческий. И уже созрел для дела. С блатными тебе теперь не по пути.

– Куда ж я от них денусь? – пробормотал я со вздохом. – И рад бы отойти – да не могу. Сам знаешь: у нас война…

– Так ведь война – за решеткой, – возразил он, – а я говорю о воле.

– Ну, до этого еще надо дожить!

– Постарайся, – сказал он веско.

– Ладно, – усмехнулся я. И, раскрыв книгу, затрещал страницами. – Значит, говоришь, пригодится?..

– Несомненно! Редакционной работы тебе на свободе не миновать. Журналистика – обычный путь в литературу. А здесь в этой книге содержится все необходимое для профессионального газетчика. Образцы типографских шрифтов, корректурные знаки, журналистская терминология, словом, все… Читай, учись! Постигай квалификацию загодя!

Глава 12

Бремя славы

Соприкоснувшись с политзаключенными, войдя в среду, окружавшую Штильмарка, я познакомился с многими интересными людьми.

Помимо Роберта был среди политических еще один близкий к литературе человек, Сергей Иванович, профессиональный переводчик, работавший некогда в Госиздате. Имелся в этом же кругу некий искусствовед, бывший профессор Казанского университета, много и увлекательно рассказывавший о путях российского Ренессанса: о творчестве Дионисия, Рублева и Феофана Грека. Был старый сибарит и эстет, знаток французской поэзии князь Оболенский (представитель особой, опальной ветви многочисленного этого рода. Предков его, декабристов и масонов, в девятнадцатом веке обильно ссылали в Сибирь. Советская власть как бы продолжила и завершила это дело, и, так как ссылать князей дальше уже было некуда, их попросту упрятали теперь за решетку). Был также и лагерный врач Константин Левицкий, тот самый, который давно уже благоволил ко мне и вообще с явной симпатией относился к блатным.

С этим Левицким я сблизился, пожалуй, прочнее всего. Он не только одаривал меня беседами, а собеседник он был блестящий, но еще и помогал мне, освобождал от работы. Был даже случай, когда он спас меня от внутрилагерной тюрьмы.

Угодил я туда случайно и как-то, в общем, нелепо. Виною всему была возросшая моя популярность среди местных блатных. Популярности этой в немалой степени способствовали стихи мои и песни. Они постепенно накопились во множестве и разошлись широко. Урки любили их, знали, распевали повсюду. Знало их и лагерное начальство. И по сути дела, именно здесь – на пятьсот третьей стройке – я впервые обрел признание как поэт.

И тогда же уяснил я себе ту простую истину, что всякое возвышение имеет свою оборотную сторону.

В глазах чекистов я был не просто лагерным стихотворцем, нет; они видели во мне блатного идеолога, своеобразного вдохновителя уголовников. Идейного их лидера. Я представлялся им фигурой значительной и опасной, гораздо более опасной, надо признаться, чем это было в действительности! И чем заметнее становились мои творческие успехи, тем подозрительнее относилось ко мне начальство…

Я постоянно ощущал на себе неусыпное и пристальное его внимание. За мной следили с усердием и пользовались любым предлогом для того, чтобы изолировать меня – припугнуть, покарать… В сущности, я нес теперь ответственность за любой общественный инцидент, шумок, происшествие. И расплачивался не только за свои собственные сочинения, но также и за чужие.

Есть известная песня революционной поры, которая была когда-то распространена среди питерских анархистов и матросской вольницы. Начиналась она такими строками:

Долой марксизм, долой Республику Советскую,

Долой ячейку ВКП большевиков.

Мы все надеемся на силу молодецкую,

На крепость наших песен и штыков.

Долой, долой! – кричат леса и степи,

Долой, долой! – гремит морской прибой.

Мы разломаем коммунизма цепи,

И это будет наш последний бой.

Вот эти строки кто-то, резвясь, начертал углем на белой беленой печи – в самом центре нашего барака. Надпись появилась перед ужином. А немного позже, во время вечерней поверки, разразился скандал.

Вошедший в барак надзиратель глянул мельком на злополучную эту печку, вздрогнул и остолбенел.

– Это кто ж тут поэт? – проговорил он сдавленным голосом.

Ответом ему было молчание.

– Кто поэт?! – рявкнул он, багровея, наливаясь темной краской.

– Все тут поэты, – лениво отозвался из-за занавески Солома.

– Ага. Все, говоришь? Ладно…

Надзиратель умолк, постоял так с минуту. Потом, оглядев нас исподлобья, крикнул зычно:

– Дневальный!

Тотчас же к нему подскочил дневальный барака, шустрый низенький старичок.

– Слушаюсь! – Он потянулся к надписи. – Стереть?

– Нет, наоборот, – сказал надзиратель строго. – Пусть останется!

– Слушаюсь.

– Стой здесь, пока меня не будет, и смотри, чтоб никто не посмел пальцем тронуть!

– Ну, а если?.. А вдруг? – затрепетал старичок. – Разве ж я совладаю?

– Тогда сам ответишь за все. Ты меня понял?

– Я вас понял, – изогнулся дневальный, – слушаюсь. Буду стараться.

– Ну вот… Да ты не беспокойся, я быстро обернусь!

Четверть часа спустя надзиратель уже входил в барак в сопровождении начальника режима, старшего надзирателя и кума.

Кума, очевидно, вызвали прямо из-за стола. Он что-то еще жевал, причмокивал, отдувался. Лицо его лоснилось, ворот кителя был расстегнут, шинель небрежно наброшена на плечи.

– Так, – сказал он, внимательно прочитав начертанные на печке строки. – Та-а-ак… – Он резко повернулся к надзирателю. – Значит, они, говоришь, все тут поэты?

– Кто их знает? – пожал плечами надзиратель. – Не