Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– Ничего, – усмехнулся опер, – разберем! Не так все это сложно… И кто здесь поэт – мы знаем. Отлично знаем. Знаем давно.

Он утер губы ребром ладони. Медленно застегнул китель. Затем позвал негромко, но отчетливо:

– Эй, Чума! Ты где там хоронишься? Или хочешь в прятки со мной играть? Теперь поздно… Вылазь давай, иди сюда. Ну! Живо!

Когда меня уводили, я уловил за своей спиною сипловатый, приглушенный голос начальника режима:

– Надо будет составить протокол: тут же явная агитация… Вот он, оказывается, какие стишки пишет!

– Да это вовсе не мои стишки, – обернулся я. – Кого хотите спросите…

– Иди, иди! – толкнул меня в спину опер. – Помалкивай пока. Придет время – спросим. Сами спросим. Спросим с тебя за все!

Мне дали десять суток строгого карцера. И в тот же вечер я был водворен в одиночную камеру. Строгий карцерный режим – нешуточное дело! Я давно уже испытал это на себе, на собственной шкуре. За годы скитания по тюрьмам и лагерям я перевидел немало всяческих одиночек – замерзал, валялся на холодном цементном полу, получал один раз в сутки штрафную трехсотграммовую пайку хлеба и кружку воды (горячую пищу при строгом режиме дают, как правило, через два дня на третий). И теперь меня опять ожидало все это… Но самым удручающим было то обстоятельство, что наказание мое, как я понимал, не последнее; начальство не ограничится одним лишь карцером, оно постарается намотать мне новый дополнительный срок, привлечь меня к ответственности за внутрилагерную агитацию.

И если бы Левицкий вовремя не пришел ко мне на помощь, так бы все, без сомнения, и произошло!

Он появился в карцере спустя четыре дня после моего заточения. У заключенного в соседней камере случился эпилептический припадок; охране пришлось спешно вызывать врача. Я услышал смутный шум в коридоре, приник ухом к двери и различил высокий, резкий, характерный голос Левицкого (он что-то приказывал санитарам, распекал их, шпынял). Сейчас же я начал стучать, вызывать дежурного. Когда он заглянул ко мне, потребовал помощи, заявил, что я тоже болен…

Увидев меня, Левицкий ничем не выказал своего удивления; он лишь усмехнулся, поигрывая бровью. Затем деловито и быстро обследовал меня, выслушал, измерил температуру и сообщил надзирателю, что здесь, по его мнению, случай чрезвычайно серьезный.

– Боюсь, что заболевание остроинфекционное, – сказал он, тщательно протирая руки марлей, смоченной эфиром. – Есть подозрение на сыпной тиф… Это, конечно, еще требует проверки. Но все же симптомы угрожающие.

Вот так, с диагнозом «сыпной тиф» я и попал к Левицкому в больницу.

Глава 13

Свирепая тоска перед рассветом

По распоряжению врача меня поместили отдельно от прочих больных – в крошечной комнате, расположенной в конце барака, возле кладовой.

В кладовке этой орудовала Валька, больничная кастелянша, разбитная, смешливая, с круглым, в ямочках, лицом и острой грудью, туго и плотно лежащей в вырезе платьица.

Застилая свежими простынями мою постель, она наклонилась низко. И я невольно напрягся, обшаривая глазами ее грудь. Заметив это, Валька сказала тягуче:

– Не пялься… Ослепнешь.

Я отвернулся, закуривая, и почувствовал на щеке теплое прикосновение ее ладони.

– Ну, что ты? Ну, что? – проговорила она мягко. – Не волнуйся…

– А я вовсе и не волнуюсь, – пробормотал я.

– Нет? – прищурилась она.

– Нет.

– Ох, беда мне с вами, – лениво усмехнулась тогда Валька. – Вечно одно и то же… Хотя, впрочем, что ж. Дело житейское.

Затем, постлав постель, она распрямилась. Осмотрела комнату, поджала губы:

– А вы с Костей, видать, ба-а-альшие друзья.

– С чего ты это взяла?

– Ну, как же! Он еще никому таких условий не предоставлял. Отдельная палата, то да се.

– Так ведь, дура, я – остроинфекционный.

– Ну, это ты другим рассказывай, – небрежно отмахнулась Валька. – Костя мне все объяснил.

И опять она легонько провела ладонью по моей щеке:

– Ложись, миленький. Если что будет нужно – я здесь, рядом… Приду.

– Даже ночью? – спросил я, жуя папиросу, жмуря глаза от дыма.

– Смотря для чего… – Она медленно повела плечом.

– Как – для чего? – сказал я медленно. – Для дела.

– Ладно, спи. – Она шагнула к дверям. – Там видно будет.

Поздней ночью (я уже начинал засыпать помаленьку) дверь скрипнула тихонько… И тотчас же – словно порывом ветра – сдунуло с ресниц моих сон.

«Валька!» – подумал я, садясь на постели и жадно, пристально всматриваясь в темноту.

Щелкнул выключатель, и я увидел сухую стройную фигуру Константина Левицкого.

– Я тебя разбудил? – спросил он, усаживаясь на край постели.

– Да нет. – Разочарованный, я опустился на подушку. – В общем, нет… А что такое?

– Просто решил посидеть, покалякать. – Он зевнул, стукнув зубами, крепко огладил пятерней лицо. – Устал, понимаешь. А вот не спится. И вообще, тоска… Это самое проклятое время – перед рассветом! Буддийские монахи называли его «час быка» – время, когда на земле безраздельно властвуют силы зла и демоны мрака.

– Вот странно, – отозвался я, – судя по литературе, самая роковая пора – это полночь. У Дюма, например, полночь – час убийств. То же и у Конан Дойля, и у других. Да и мне самому так казалось…

– Ну, для убийц, может быть, это подходит, – сказал Левицкий, – не знаю. Тебе видней… Но здесь, понимаешь ли, речь идет о другом. Не об уголовщине и вообще не о реальных вещах, а скорее – о мистических. О вещах, связанных с глубинным, подсознательным восприятием мира. Ночная тьма на человека действует угнетающе…

И самые тяжкие, томительные часы – не в середине ночи, а на спаде ее. Это еще знали древние римляне. У них по этому поводу имеется отличное высказывание. Вот послушай.

И, строго подняв кверху палец, он произнес – протяжно и певуче:

– Долор игнис анте люцем… Свирепая тоска перед рассветом.

– Свирепая тоска перед рассветом, – повторил я шепотом. – Послушай, это ж ведь готовая строка!

– Что? – подался он ко мне.

– Стихотворная строчка, говорю. Чистый ямб.

– Дарю эту строчку тебе, – сказал он учтиво. – Может, вставишь ее куда-нибудь… А лучше всего – сочини на эту тему специальное стихотворение или песню, не важно, у тебя получится. Главное в том, что демоны властвуют перед самой зарею, понимаешь? Их власть не беспредельна. Рано или поздно мрак окончится, сменится светом. И чем свирепее предрассветная тоска – тем ближе освобождение…

– Ну, брат, это уже из другой области, – проговорил я. – Это какая-то политика.

– А ты что же, чураешься политики, боишься? – медленно спросил Левицкий.

– Да нет. – Я пожал плечами. – Чего мне бояться? Просто я как-то всегда был от нее в стороне…

– Это тебе так кажется, – сказал