Русская жена английского джентльмена - Лидия Николаевна Григорьева

любил.

Но был до отвращения немил.

Не плачь, не плачь, прелестница моя!

Но слезы втихомолку в три ручья.

«…Зачем, Господь,

меня ты сотворил

такой спесивой?

Что ты натворил?

Умом прямым и дерзким

наделил

совсем некстати.

Что ты натворил?

Характером и волею

ссудил —

ты мне всем этим

только досадил.

Зачем желание

опережает ум?

Зачем мой муж

унылый тугодум?

Зачем я привередлива,

бездетна?

Зачем живу

до стыдного – безбедно?

Зачем сама себя

всегда стыжусь?

Зачем я снова

с мужем развожусь?

Но лишь прикину:

если б да кабы…

Спасибо,

не хочу другой судьбы».

5.

Что ж – у нее достаточно страданий:

здесь все-таки судьба —

не дом свиданий!

Все мучится, все мечется, бежит.

С мигренью ввечеру одна лежит.

О том сказать спешу вам не затем я,

чтобы внедрить в поэму мелкометье:

о «вечном» тоже думает Ирина.

Не так-то просто сделать гражданина

из слабой женщины.

Хоть многие туда же:

руководят, преуспевают даже

на поприще общественных наук.

Но скольких, между прочим,

стоит мук

иным из них – не быть,

а лишь казаться.

Не будем больше этого касаться.

Жизнь – истина,

увы,

не прописная.

…И ВЫРОСЛИ ОНИ, ВОЙНЫ НЕ ЗНАЯ…

6.

В плену неканонической поэмы

не сплю ночей, теряю цвет лица.

Но в паутине конъюнктурной схемы

запутаюсь задолго до конца.

Я так хочу, чтоб героиня эта

уехала на стройку наших дней,

как я хочу, чтоб не кончалось лето.

Но это не во власти – не в моей.

Она меня и слушаться не станет!

Свою судьбу сама переверстает.

Ей быть собой уже не перестать.

Как видно, героиня мне подстать:

в характере черты дурного свойства.

Спасибо, есть бюро трудоустройства.

Литературовед и кандидат —

журнал столичный был ей только рад.

Она – редактор нацлитератур.

Из тонких восприимчивых натур.

Не лучше и не хуже многих прочих.

Происхожденьем из семьи рабочих:

интеллигентка в поколенье первом.

Вот только б не давала волю нервам!

Но жизнь-нирвана достижима разве?

Ирина опекала Закавказье.

И вот она летит в Азербайджан,

откуда родом, кстати, Дон-Жуан.

Ей все претит в гостинице «Баку».

Что за работа: лежа на боку,

всю ночь читать критическую гиль

и тут же машинально править стиль?!

А днем – обед, банкет, который к ряду.

И жадные мужские всюду взгляды.

Для полногрудой

женственной Ирины

здесь подадут шашлык из осетрины,

хотя его и днем с огнем не сыщет

какой-нибудь творец духовной пищи

мужского пола:

будь он из столиц,

пред ним тут вряд ли б упадали ниц.

Пикантные подробности?

Уволь.

И мне близка ее тоска и боль:

едва увидев,

и меня едва ли

за поэтессу сразу принимали!

По воле сексапильного клейма

я вволю настрадалась и сама.

…Она не станет лгать и унижаться,

но пылкого уймет азербайджанца:

хоть влюбчива она, но прихотлива,

не любит домоганий похотливых.

Без трезвых

побудительных причин

она вообще не смотрит на мужчин.

Но токи сексуальных революций

до нас успели все же дотянуться:

художник-декоратор, иудей,

столичный генератор сверхидей,

ее раскрепостил.

Она воскресла

и уяснила: это ей полезно.

Бесстыдница теперь – былая скромница.

В Москве легко и просто оскоромиться.

Не будем путать это

с тем, что свято:

все в книге описал профессор Свядощ!

Ты книгу прочитал?

Теперь скажи:

а мы с тобою разве не ханжи?!

Какого только нет добра на свете!

Ирину мы оставим на банкете,

а там – не будем делать обобщения —

весьма своеобразный круг общения.

7.

Увядшая акация,

как дама

стареющая

в белом кимоно, —

ее интересует лишь одно:

как выглядит

и держится ли прямо,

Отрину напрочь

это наважденье!

… Провинциальное твое происхожденье

мне на руку:

мы все не из столиц,

но сквозь барьер прописки

прорвались.

Внедрились,

расселились, как могли:

черту оседлости

успешно перешли.

Но поглотит гигантская Москва

житейские надежды большинства!

Хотя б казалось,

по какому праву?

Я, кажется, пишу поэму нравов?

От замысла до вымысла разгон

беру – за перегоном перегон:

ведь вправду

«широка страна родная»!

…И ВЫРОСЛИ ОНИ, ВОЙНЫ НЕ ЗНАЯ…

…в провинциальном южном городке,

с металлом и огнем накоротке.

Там твой отец в мартеновском цеху

сгорел —

в буквальном смысле —

на бегу,

спасая не себя —

другие жизни.

…РАЗВЕЯН ПЕПЕЛ ИХ В РОДНОЙ ОТЧИЗНЕ…

Там в двадцать пять

осталась мать вдовою.

С безденежьем боролась

и молвою.

Вся в неусыпных о тебе заботах.

Работала порой на трех работах,

чтоб ты могла учиться и умнеть.

Какую силу надобно иметь!

Она жива всегда одной тобою.

И надо было думать головою:

какая ни была бы ты ученая —

болит, болит ее душа крещеная!

Какая ни была бы ты столичная —

ее волнует частное и личное.

Ей трудно за тебя переживать.

Ей все труднее