Элвис и я / Elvis and Me. История любви Присциллы Пресли и короля рок-н-ролла - Присцилла Пресли

едва ли удавалось не завалить историю и английский. В конце осеннего семестра я ручкой исправила кол с минусом на четверку с плюсом, молясь, чтобы папа не пошел сверяться с учителем. Я убеждала себя, что буду учиться лучше, что догоню всех одноклассников, но на самом деле все мои мысли были только об Элвисе.

Однажды, когда я была у Элвиса, я уснула, пока ждала, чтобы он закончил свое занятие карате. Когда он спустился и увидел, как я вымотана, он спросил:

– Присцилла, по сколько часов ты спишь?

Чуть подумав, я ответила:

– Около четырех или пяти часов. Но все будет нормально, – поспешила добавить я. – Просто сегодня я еще больше устала, потому что в школе было несколько контрольных.

Элвис задумался. После небольшой паузы он сказал:

– Пойдем-ка наверх. У меня кое-что для тебя есть.

Он провел меня в свою комнату, где вложил мне в руку несколько белых пилюль.

– Я хочу, чтобы ты их принимала, они помогут тебе не засыпать днем. Принимай по одной, когда почувствуешь, что тебя клонит в сон, но не больше одной, иначе будешь ходить колесом по коридору.

– Что это за таблетки? – спросила я.

– Этого тебе знать не нужно. Нам такие дают, когда у нас учения. Без них я бы сам ни за что не справлялся. Но ты не переживай, они безопасные, – сказал он. – Спрячь их и никому не говори, что они у тебя есть, и не принимай их каждый день. Только когда тебе не хватает заряда энергии.

Элвис искренне думал, что делает доброе дело, снабжая меня таблетками, и я уверена, что ему и в голову не приходило, что они могут навредить – ни ему, ни мне.

Я не стала принимать эти таблетки. Я убрала их в шкатулочку, куда складывала другие интересные вещи – это была моя коллекция портсигаров и записок от Элвиса, – а саму шкатулку спрятала в ящике.

Позже я узнала, что это был «Декседрин»[2], который Элвис открыл для себя в армии. Сержант выдал эти таблетки нескольким ребятам, чтобы они не засыпали на посту. Элвис, привыкший жить жизнью артиста и ненавидевший ранние подъемы, начал принимать эти таблетки, чтобы пережить долгие изнурительные часы на службе. Он рассказал мне, что начал принимать снотворное незадолго до призыва на службу. Он боялся бессонницы и лунатизма, от которого страдал с самого детства.

Когда он был еще маленьким, однажды он во сне вышел из дома на улицу в одних трусах. Сосед разбудил его, и он, смущенный, пустился бежать домой. Был другой случай, когда он чуть не выпал из окна. Так что, чтобы избежать несчастных случаев, он спал с родителями, пока не подрос, и он всю жизнь боялся, что снова начнет ходить во сне. Именно поэтому он обычно просил кого-то спать с ним.

Много лет спустя я узнала, что в Германии был нанят специальный человек, который следил за ним всю ночь, пока он спал.

* * *

Стремительно приближалось Рождество 1959 года, и у меня не было ни малейшего представления, что подарить Элвису. Я ходила по многолюдным улицам Висбадена, разглядывала витрины, надеясь, что что-нибудь меня вдохновит. Выбирать подарки родным всегда было просто, потому что мы все всегда знали, что кому нужно, и часто делали эти подарки своими руками. Папа дал мне тридцать пять долларов на подарок Элвису, и когда я выходила из дома в тот морозный день, мне казалось, что это довольно много денег. Но я убедилась в обратном, когда увидела ценник на прекрасном портсигаре ручной работы с искусным дизайном и фарфоровой рамкой. Элвис был любителем сигар, так что это точно бы ему понравилось. Но после того как продавец сообщил мне цену – 650 марок, то есть 155 долларов, – я и мой изящный вкус ушли из магазина ни с чем.

Шел сильный снег, так что я поспешила в другой магазин, полный ярких игрушек, среди которых был прочно сделанный игрушечный немецкий поезд, который я с легкостью представила в гостиной Элвиса. Но поезд стоил две тысячи марок.

Возвращаясь домой в темноте и практически в слезах, я вдруг заметила музыкальный магазин, на витрине которого были выставлены барабаны бонго, отделанные блестящей латунью. Они стоили сорок долларов, но продавец меня пожалел и продал за тридцать пять. Пока я шла домой, меня мучили миллионы сомнений: я была убеждена, что барабаны – наименее романтичный подарок из всех возможных.

Я, наверное, раз двадцать спросила Джо Эспосито и Ламара Файки, достаточно ли это уместный, по их мнению, подарок.

– Конечно, – отвечал Джо. – Ты можешь что угодно ему подарить, ему понравится.

Но меня все равно терзали сомнения.

В ночь обмена подарками Элвис вышел из комнаты отца и отвел меня в угол гостиной, где вручил мне небольшую коробочку в подарочной бумаге; внутри были элегантные золотые часы с бриллиантами и кольцо с жемчужиной и двумя бриллиантами.

У меня никогда не было ничего такого красивого, и никогда никакая улыбка меня так не грела, как улыбка Элвиса в тот момент.

– Я буду всегда их хранить, – сказала я. Он сказал, чтобы я сразу их надела, и провел меня по комнате, показывая всем мою обновку.

Я тянула время, чтобы вручить Элвису подарок как можно позже. Когда я это сделала, он засмеялся и сказал:

– Барабаны! Как я и хотел!

Элвис видел, что я ему не верю. Он лучше умел дарить подарки, а не получать.

– Чарли, – настаивал он. – Я же говорил, что мне нужны барабаны, разве нет?

Подозвав меня жестом, чтобы я села рядом с ним у пианино, Элвис заиграл I'll Be Home for Christmas с таким чувством, что мне было страшно поднять глаза – чтобы он не увидел, что я плачу. Когда я все-таки не устояла и подняла на него взгляд, я увидела, что он сам с трудом сдерживает слезы.

Через много-много дней я обнаружила в подвале целый шкаф барабанов бонго (моих там не было). Тот факт, что мой «белый слон» не был сослан в темную пустоту, а выставлен на видное место, рядом с его гитарой, заставил меня полюбить Элвиса еще больше.

С каждым новым днем я все больше и больше переживала из-за его отъезда. К январю Элвис уже начал понемногу собирать вещи, и каждую ночь с ним я ценила больше прежней.

Потом, когда ударил сильнейший мороз, Элвиса отправили на полевые учения на десять дней; если и было что-то, что он ненавидел, так это сон на