Из Кисловодска в Кисловодск. 1918–1919 - Всеволод Евгеньевич Милоданович

питание ее всем необходимым было обеспечено всегда гораздо лучше, чем это было у пехоты, в полках был специальный начальник хозяйственной части, у которого было, однако, слишком много рот и команд, а отчетности – тоже. Отчетность хромала и там, и в воспоминаниях генерала Брусилова (кажется) я прочитал, что разница в числе личного состава армии по донесениям строевого начальства и интендантства составляла 3 млн человек!

И вот теперь, исключая с довольствия людей и лошадей поименно, я увидел, что у меня остается 19 человек и 23 лошади безымянных! Сколько времени они пробыли в батареи и питались – установить не удалось! Так и пришлось отдать в последнем приказе: «19 человек и 23 лошади исключаются со всех видов довольствия дня такого-то»! При данных обстоятельствах это, понятно, никакого значения не имело, и в этом был своеобразный плюс печального конца войны.

Не помню, сколько дней мы просидели в Жванце, ни куда мы девали орудия, повозки, лошадей, но затем уехали в Каменец-Подольск. Город этот замечателен своим положением и панорамой тоже. Он стоит на высоком «пьедестале» – на вершине горы, в плане – круглой, образованной речкой Смотрич, обтекающей город почти замкнутым кругом в глубоком «каньоне» с отвесными берегами.

Размер верхней площадки «пьедестала» не позволял городу расширяться в стороны, и потому площадка набита высокими домами и храмами различных исповеданий. На их окраине остатки крепостных стен.

Въезд в город ведет по старому турецкому мосту с башнями передними в качестве предмостного укрепления. Мост этот аркой перекинут через каньон на такой высоте, что можно удивляться искусству турецких инженеров, которым при тогдашней технике удалось его построить! На противоположной стороне города (кажется – северо-восточной) был другой мост, тоже в один пролет над каньоном, но более современной конструкции, за ним парк с чудесным видом на город, за ним новый поселок и еще дальше вокзал.

Мы осмотрели все это в общих чертах, переночевали в какой-то гостинице, а на следующий день выехали по железной дороге в Киев, в вагоне, в котором ехал и «губерниальный староста» Степура. Не помню, был ли это уже нормальный поезд, или экстренный для губернатора, ехавшего со свитой по служебным делам. Запомнилось только то, что в своем купе Степура говорил со своими спутниками по-русски, а в коридоре все они «вживали рiднойи мови» («употребляли родной язык») – мы были в соседнем купе, и эти разговоры к нам доносились.

Итак, мы приехали в Киев с неясными перспективами на будущее. У меня было в кармане 2000 руб., которые теперь равнялись примерно 200-м прежних. Это было в марте 1918 года.

5. В Киеве

Прежде всего мы старались ознакомиться с положением в России, так как до сих пор, кроме известия о самоубийстве Атамана Каледина и заключении Брест-Литовского мира с самостоятельностью Украины под германской оккупацией мы ничего не знали. Теперь, хоть и не сразу, мы могли получить более подробные сведения, чтобы решить, что нам делать дальше. От своих теток я получил первые сведения, главным образом о прошедшем.

В январе, после моего отъезда в бригаду, Киев был взят большевиками под предводительством [М.А.] Муравьева. Большевики бомбардировали город артиллерией, свидетелем чего оставались четыре пробоины в их квартире. Одно из попаданий снаряда было особенно удачным: снаряд (явно только 3-д[юй] м[ового] калибра[45]) попал в простенок между окнами в столовой, снял люстру с потолка над обеденным столом, причем люстра упала на стол и не разбилась! Продолжая свой полет, снаряд пробил стену между столовой и ванной и завалил ванну кирпичами. Прочие три снаряда ограничились только тем, что пробили стены. Теперь все это было уже заделано, и люстра висела на своем месте. Однако обои не были переменены и оставались отмечены цементом.

На Софийской площади и перед Присутственными местами, в непосредственной близости от квартиры тетей, проходили уличные бои. Затем, когда импровизированные украинские части отступили на запад, Муравьев занялся вылавливанием и расстреливанием офицеров, которых погибло, как считалось, до 2000 человек! Был расстрелян [так в тексте] (как я узнал после) и шурин подполковника Курзеньева, тоже подполковник, Козин, но после все-таки добрался домой и выжил! Из офицеров моей бригады, уехавших в отпуск в декабре и не вернувшихся в бригаду, никто не пострадал. Затем немцы, в согласии с условиями Брест-Литовского мира, прогнали Муравьева, Центральная рада снова приняла бразды правления, и было сформировано министерство.

Премьером был некто Голубович, как говорили – недоучившийся студент, 29 лет от роду. Военным министром – подполковник Жуковский, начальником Генерального штаба – подполковник Сливинский. Не помню прочих, как и того, какое место занимал знаменитый Симон Петлюра[46], но помню такой отрывок из стихотворения 1917 года (кажется) о Киеве:

Туда, туда я сердцем не стремлюся:

Погибнуть на Крещатике легко!

Там Петлюре плетет венок Маруся,

И самостийным стал слепой Грицко!

Конечно, главную роль играл фельдмаршал Эйхгорн, командовавший германскими оккупационными силами, который, по словам киевлян, сказал Голубовичу: «Надеюсь, молодой человек, что мы будем жить в мире!»

Несколько человек наших офицеров, уехавших из бригады осенью или зимой 1917 года, уже были на украинской службе: командир 3-й батареи капитан Судаков[47] был теперь полковником (чины были по должности) – штаб-офицером для особых поручений при военном министре, другой капитан, Макаров, переведенный от нас осенью 1917 года в какую-то бригаду на Западном фронте, откуда должен был бежать верхом, бросив свои вещи, был «повповым» (уездным) комендантом в городе Сумы. Помощником он взял себе поручика нашей же бригады Кутневича, михайловца 1913 года, но отстававшего в чинах от сверстников, так как во время войны он был адъютантом нашего инспектора артиллерии корпуса. Наш бригадный адъютант, штабс-капитан Таматин, был помощником командира сотни «Державной Варты» (Государственной стражи). Затем, уже при Гетмане, б[ывший] командир 5-й батареи подполковник Курзеньев был назначен уездным начальником в городе Острог Волынской губернии.

Курзеньев, между прочим, писал мне впоследствии о своих затруднениях в новой должности: «Я думал, что штатские отличаются от военных только профессией и формой одежды, но теперь вижу, что разница большая. Приходит один по какому-либо делу и рассказывает одно, другой, по тому же делу говорит совершенно наоборот, придет третий – третья версия, и все врут!»

Полковник Судаков носился по Крещатику в автомобиле и, увидев кого-нибудь из нас, делал отчаянные знаки, обозначавшие: «И рад бы остановиться и поговорить, но – долг службы прежде всего!» Он был общепризнанным специалистом по втиранию очков и доказал это и на Украине: первый