Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

хуже, не смотри на них изнутри своего доброго сердца; друзьям лучше не верить, а женщин следует любить как можно меньше, если хочешь, чтобы они любили тебя как можно больше. В нем, конечно, говорит обида – Дельвиг не пишет, одноглазый переводчик “Илиады” Гнедич чаще молчит, но еще важнее, что ему не доверяют заговорщики. Приезжают побеседовать, прощупать почву, но не делают шага навстречу.

Возможно, самое ревнивое чувство вызвали у Пушкина кишиневские беседы с Павлом Пестелем.

Нарушим правила хорошего биографического тона. Вместо настоящих документов процитируем стихи Давида Самойлова о (предположительно) первой из этих бесед – “Пестель, поэт и Анна”. Случилась встреча 9 апреля 1821 года; после нее поэт записал о Пестеле: “умный человек во всем смысле этого слова”.

Самойловский Пестель, как Тургенев, Рылеев, Орлов и другие, недоволен безответственностью Пушкина. А в то же время делает заходы, размышляя, как можно поэта использовать: в общество принимать нельзя, но почему бы не вовлечь его талант? И относится к нему педагогически: “…конечно, расцветет / Его талант, при должном направленье…”. Кто даст это “должное направленье”? Нетрудно догадаться.

А Пушкин размышляет о Пестеле: “Он весьма умен / И крепок духом. Видно, метит в Бруты. / Но времена для брутов слишком круты. / И не из брутов ли Наполеон?” Но прислушивается не к заговорщику, а к молдаванской девушке Анне, которая поет во дворе. Пестель Анну как бы и не слышит, он поглощен своей серьезностью, как будет ею поглощен Сальери, герой маленькой трагедии “Моцарт и Сальери” (1830). А Пушкин доверяет жизни и ее потоку. Так будет вести себя беззаботный Моцарт, который восхищен талантом «скрыпача», хотя тот наверняка фальшивит. Главное, что он лишен мертвящего начала[8]:

Не умолкая распевала Анна.

И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и вином.

День наполнялся нежной синевой,

Как ведра из бездонного колодца.

И голос был высок: вот-вот сорвется.

А Пушкин думал: “Анна! Боже мой!”

Для Пестеля пение – фон, для Пушкина – суть. Для Сальери музыка – служение, для Моцарта – форма существования, не приносящая практической пользы. Зачем она тогда? Затем же, зачем и поэзия. Задавать настоящий масштаб человеку, природе, истории. Напоминать о том, что жизнь имеет смысл, выходящий за пределы быта и прагматики. Самойловский Пестель надеется придать таланту Пушкина “должное направленье”, “Когда себе Россия обретет / Свободу и достойное правленье”. Однако в пушкинской литературной философии свобода заключается не только в праве проповедовать свободу, но и в праве не проповедовать ее.

До ссылки Пушкин был готов играть в игру “наставники – ученики”; повзрослев, отменил ее правила. Поэт, сотрудник Русско-Американской компании, издатель и верный товарищ Рылеев мог сколько угодно призывать Пушкина избрать достойные предметы и послужить общему делу: “…ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы… и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы”. Пушкин не только спокойно оставит, да еще и даст жесткую оценку самому Рылееву в письме Жуковскому: “Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг… Думы Рылеева и целят, а всё невпопад”.

8. Свобода, империя, война

И все же главное тогдашнее противоречие в другом.

Георгий Федотов, один из ярких публицистов первой эмиграции, в 1937-м напечатал статью с характерным названием “Певец империи и свободы”: “…он оставался, в глазах правительства, всегда опасным, всегда духовно связанным с ненавистным декабризмом. И, как бы ни изменились его взгляды в 30-е годы, на предсмертном своем памятнике он все же высек слова о свободе, им восславленной. <..> в его храме Аполлона было два алтаря: России и свободы. <..> Но Россия была дана Пушкину не только в аспекте женственном – природы, народности, как для Некрасова или Блока, но и в мужеском – государства, Империи”.

Конечно, Империя и Свобода в ту эпоху не были противопоставлены так жестко, как во времена Федотова, тем более как в наши дни. Тот же Пестель был радикальным имперцем, в “Русской Правде” будущие декабристы делили народы империи на три разряда: коренной, присоединенные, иностранцы. Польше милостиво предоставляли независимость. Всем остальным была предписана ассимиляция. Евреев вообще собирались вызвать в сборный пункт и отправить в подобие гетто, на территорию Малой Азии… Такое даже самодержцу в голову не приходило.

Более того, само слово “империя” не очень пушкинское, в его словаре оно встречается лишь восемь раз, причем нейтрально. (Для сравнения: “импровизатор” – двадцать семь, “император” – восемьдесят один.) А слово “имперский” он не использовал никогда. Другое дело – “держава”, “державный”, “державец”. И это не случайно: слово “держава” – про власть как таковую и про силу государства, “империя” – про покорение и поглощение. Величие Пушкин ценил, а поглощение его не волновало, вплоть до начала 1830-х годов. Это скорее источник красивых сюжетов вроде “Бахчисарайского фонтана”, написанного в южной ссылке.

И тем не менее Федотов прав: Пушкин ставил на несовместимое. Но в название федотовской статьи просится еще одно слово: “война”. В отличие от многих русских классиков, Пушкин никогда не воевал; его милитаризм скорее умозрителен, но фраза о царе, которая однажды прозвучит в послании “Друзьям”, вызревала в пушкинском сознании годами: “Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, трудами”.

Жизнь без войны скучна; праздный покой бессмысленен; вдохновение кровожадно, политическая ссылка не мешает понимать правительство, а понимание правительства не исключает радикального либерализма. Самый известный, самый показательный пример – поэма “Кавказский пленник” (1821). Героиня, юная черкешенка, только что погибла, спасая русского офицера, а гонимый Пушкин в эпилоге занимает сторону державного насилия, именует “нашим” двуглавого орла:

И воспою тот славный час,

Когда, почуя бой кровавый,

На негодующий Кавказ

Подъялся наш орел двуглавый…

Но се – Восток подъемлет вой!..

Поникни снежною главой,

Смирись, Кавказ: идет Ермолов!

Русский Байрон превращается в российского Киплинга, поэт Вольности – в поэта Державы. Он воспевает карательные экспедиции, во время которых выжигали леса и вырезали селения. Пушкин не читал ермоловский план покорения, но догадывался о методах: в случае набега “селение обязано выдать вора, а если он скроется, то его семейство. Но если жители дадут средство к побегу всему семейству вора, то целое селение предается огню… Если же по исследованию окажется, что жители беспрепятственно пропустили хищника… то деревня истребляется, жен и детей вырезывают”.

В 1834-м он назовет Ермолова “великим шарлатаном”, но по другим причинам. При этом