Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский

посылать бывшему возлюбленному письма, изукрашенные каббалистическими знаками – такими же, как на перстне-талисмане, подаренном ею, согласно преданию, Пушкину. Тот, получая свежее письмо от Воронцовой, по легенде, первым делом целовал конверт и уходил к себе, где подолгу никого не принимал. А сама Елизавета в старости перечитывала пушкинское собрание, как принято читать Евангелие: годовым кругом, подряд, дошли до последней страницы и начали снова. Когда ослабнет зрение, велит читать ей вслух. Будет в этом что-то религиозное.

В Одессе конкуренткой Воронцовой за влияние на город была Каролина Собаньская, гражданская жена Ивана Витта, главнокомандующего всеми военными поселениями Новороссии. Собаньская никак не могла распутаться с прежним браком (они разъехались с первым мужем еще в 1816-м). Мужчины вежливо враждовали. Витт еще до Воронцова хотел стать губернатором края, но получил не менее, если не более значимый пост. А обе “губернаторши” собирали главные одесские салоны и откровенно перетягивали публику; любовные интриги были частью борьбы честолюбий.

С Каролиной Пушкин познакомился в 1821-м; свое чувство к этой рослой, широкой в плечах, стройной, чуть грубоватой и манящей женщине он объяснял “опьянением любви, самой конвульсивной и самой мучительной”. А спустя годы набросал письмо, сохранившееся в руинах черновиков: “Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство…” (по-французски).

Когда он пишет эти строки, уже произошло сватовство к Гончаровой, хотя и не было получено согласие или отказ…

Что же до Воронцовой, то современники считали, что это ей посвящены великие стихи “Приют любви, он вечно полн…”, “Сожженное письмо”, “Храни меня, мой талисман…”. Ее черты опознаваемы на множестве портретных почеркушек. И при этом Пушкин как мог издевался над мужем, гвоздил эпиграммами, насколько же смешными, настолько оскорбительными:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Намек прозрачен, даже слишком: английское воспитание не спасло Воронцова от греха, чудесно именуемого “мшелоимством”; он использует служебное положение, имея свой интерес в Одесском порту…

Как же Воронцову не сердиться и не мстить? Он пустил поэта в дом, предоставил замечательную библиотеку, познакомил с женой. А ему в ответ – такое… Но с большой степенью вероятности “романические отношения” с Елизаветой (не путать с примитивным и общественно приемлемым флиртом) начались не до, а после того, как Михаил Семёнович донесет на Пушкина в столицу. И эпиграмма появилась не до, а после. Так что истинной причиной воронцовских жалоб были не стишки и даже не любовные сюжеты. А самая обычная карьера. Командующий оккупационными войсками во Франции, герой на поле боя, сторонник ограниченной свободы примитивно испугался за свою судьбу.

Дело в том, что Воронцов мечтал стать полным генералом. И имел для этого все основания. (Спустя десятилетия он и до генерал-фельдмаршала дослужится.) Однако осенью 1823 года государь, встревоженный доносами о всероссийском заговоре, устроил смотр и учения на Юге; в целом остался доволен, но затаил невнятное неудовольствие. 12 декабря, в день тезоименитства, табельный праздник империи, группа офицеров и генералов получила повышения и благодарности, а Воронцова обошли наградой. Это не было опалой; тем не менее: “Из всех вновь произведенных ни один не служил столько, как я, и не имел таких высоких командований на боевом фронте, ни один из них не имеет такого же или по крайней мере более ответственного поста в настоящее время. Это унижение перед лицом всей армии, и чем же я его заслужил?” (из письма Воронцова Киселёву; по-французски, перевод А. Сиверса).

Важный генерал начинает унизительно оправдываться перед Киселёвым; да, предложенного мною генерала Лесовского не утвердили на пост екатеринославского губернатора, но это не я виноват: “очевидно, он был рекомендован мне людьми, которые, как и он, склонны к беспорядкам, и т. д. Уверяю Вас по чистой совести, что <..> не имел ни малейшего представления о том, что он был замешан или подозреваем в беспорядках <..> и предложил его единственно из соображений, что он был бы хорошим губернатором”.

А что до Пушкина, докладывает Воронцов, то в Одессе он ведет себя гораздо лучше, чем при Инзове, хотя все равно нехорош. “…я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он… в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше… если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно”.

Видимо, примерно то же, но куда короче, Воронцов докладывал в письме царю, которое просил Киселёва передать из рук в руки. И в послании министру иностранных дел Нессельроде от 28 марта. И в ответе царедворцу Николаю Лонгинову от 8 апреля: “…я писал к гр. Нессельроду, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. …он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться, прежде нежели точно будет человек отличный. В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно видится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени и больше возможностей заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе…”

И везде переплетаются три мотива: я свой, я консерватор, я давно исправился; Пушкин чужой, мне его навязали, я за него не в ответе; но я хороший воспитатель, даже Пушкина сумел улучшить. Публикатор писем Л. Аринштейн пояснял: “Воронцов осознал, что перед ним два пути: либо окончательно утратить милость царя и отказаться от государственной должности… либо распроститься с… либеральными замашками «просвещенного европейца», и… продемонстрировать царю, что он покончил с ними всерьез и навсегда.

Письмо к Александру Первому означало, что Воронцов свой выбор сделал”.

В середине мая приходит рескрипт от царя: непорядки в Одессе большие, но да ладно. В конце концов двуликий Воронцов выпустил распоряжение (унизительное для поэта – и тем более аристократа), отправиться в командировку,