Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

На Друти целый день шныряют челноки, или, по-здешнему, «душегубки» (маленькие узкие долбленые лодочки), на которых и взрослые, и дети без весел, с одной палочкой в руках, переезжают речку. Челны берутся чьи попало, если они не привязаны, и оставляются на другом берегу, с которого опять-таки любой прохожий пользуется ими по своей надобности. Есть две переправы вброд, где ребятишки переходят даже не раздеваясь, задравши только рубашонки выше дозволенных мест; в остальных же местах Друть довольно глубока.

На другом берегу – такая же роскошь, как на Волге. Цветущий луг с мелким кустарником (уютнейшие уголки!), прелестный лесок, – точь-в-точь такого характера, как на Острове возле Бармина, – с огромными дубами, вязами, ольхами, орешником, смородиной, высоченной крапивой, незабудками и разными дикими зверьками. Я перебралась туда по плотам, стоявшим поперек реки от одного берега до другого (плотовщики обедали в это время на берегу), и долго бродила, вспоминая милое Бармино. Назад меня перевез человек, вбивавший в дно реки колья для рыбной ловли.

– Только у меня с собой нет денег, – предупредила я его, – если встретимся на селе – отдам.

– Во! Так ти hэта-ж за ўсякую глупость ж¨е платить! Садитись, я вас и так пирѝвязу.

За околицей в стороне от дороги стоит одинокая бедная избенка, выходом на Друть. Я пошла туда. На пороге изможденная, словно больная женщина лет 30–32 вышивает крестом и гладью полотенце за икону. Возле нее сидит другая, пожилая; пришла поболтать к суседке.

– Почему вы не в деревне, а здесь живете? – спросила я, поздоровавшись.

– А-а, паненочка, – нараспев отозвалась женщина помоложе, – зьвинаватились, дык тут нам и життё.

– Чем вы «зьвиноватились»?

– А-а, так, пӑ дурасти собсьвиннӑй.

Оказалось, она с мужем уезжала в Сибирь; пробыли там два года и опять вернулись в деревню, где им уже отвели место под усадьбу не в деревне, а здесь.

– И то йщо спасиба, што тут дали, – прибавила баба.

Земли в Сибири у них было 75 десятин, в лесу. Они расчистили место, выстроили дом такой, «што яму и ў hоръде места и дужжӑ жалкӑ кида́ть было́», и засеяли хлеб, и вот – все бросили: холодно, все мерзло, не было урожая.

– Яно-б, можа, и было́, каб лет шест пирыждать; на сёмый jано-б, можа, и ўрадѝлӑ, а так – дык усё чѝстӑ мерзлӑ. Треба ж было́ и аб детках подумать.

На мой вопрос, не больна ли она, почему она такая худая и черная, оказалось, что она только что родила мертвого ребенка и, как водится, до последней минуты была в поле, за несколько часов до родов притащила на себе версты за три две четверти картофеля и этим стронула ребенка с места. Теперь она уж топит печь и убирается по дому, только все жалуется на боль в желудке. Перед моим уходом Пахомовна принесла ей какой-то желтой травы от живота, кажется, «зверобою».

Недалеко от этой избы, в полуверсте или больше, подковообразный курган с углублением внутри, на котором, по словам Пахомовны, «Катярина з во́инствӑм сваѝм абедала». Рассказу этому, однако, доверять нельзя, так как у них сплошь да рядом выходит, что Екатерина билась со шведами, и «hадо́ў с тысячу а моhа и боли назад»89.

12/VI. Гостит у Кутаёвой одна учительница из Рогачева, Анастасия Васильевна90. Молодая еще, довольно некрасивая, небольшого роста, стриженая, ходит босиком. В первый вечер моего приезда, когда я ночевала у приходского учителя, она относилась ко мне несколько недоверчиво: дичилась, пряталась за лампу и вместе старалась нет-нет да и задеть меня чем-нибудь. На следующий день, когда я пришла к Кутаёвым обедать и ужинать, она смотрела уже благосклоннее; вечером проводила до дому, рассказав по дороге часть своей печальной истории; а теперь – Настенька не знает, что бы сделать мне самое приятное.

Тяжело и стыдно получать такие знаки расположения и преданности. Что могут сказать им в ответ наши оскопленные сердца!

Анастасия Васильевна учительствовала сначала в Подсёле91, деревне, лежащей верстах в 10-ти от Озеран, но там при освящении нового здания школы, когда к ней собралось еще несколько учителей и учительниц и другой посторонний народ, – все оказались отравленными, а Настенька с одной учительницей сильнее других, так что едва выжили. Вскоре после того у нее сделался брюшной тиф, и теперь здоровье ее много подало назад.

Виновные в отравлении не были обнаружены, да и следствие, по рассказам, велось Бог знает как, не был даже произведен анализ пищи и испражнений, – но подозрение осталось у одной части на евреев, обозленных на соседнюю учительницу (из Хомичей) за то, что она способствовала обращению в христианство и браку с православным одной еврейки (говорят, в этот день евреи все время шныряли у них на кухне); другая же часть, и, кажется, Настенька в том числе, подозревает крестьян, которых она с тех пор ненавидит от всей души.

«Я принесла им свою душу, я отдала им свое сердце, я думала работать для них всю жизнь, и все, что было лучшего во мне, вложила в дело их просвещения, и теперь вижу, что это – собаки. Хуже собак! – звери дикие, в которых нет ничего человеческого, которых, если бы я была в силах, – я драла бы плетью, даже прямо палкой, по чем попало. Я теперь о крестьянах слышать не могу равнодушно: все лучшее они убили во мне. Я ходила к ним в избы уговаривать посылать детей в школу; я тратила на них последние деньги, лечила их, покупала лекарства, обмывала, обшивала их, хотела стать для них своим человеком – и вот что вышло. Никогда я не видала никакого уважения от них. Если мне нечего было есть – я просила их, как одолжения, продать десяток яиц мне, а не еврею, для которого яйца приготавливались, и нужно было видеть, с каким видом исполнялась моя просьба! В разлив, когда я сидела среди них в деревне как отрезанная от всего мира, без писем, без газет, без вестей откуда-нибудь, случалось, что кто-нибудь едет в волость и привозит оттуда почту; и что ж вы думаете, они хотели услужить мне? Отдавали? – Ничуть не бывало! “Даш полтинник, дык аддам, а ни даш, дык парву”, – говорил прехладнокровно какой-нибудь мужик, издали показывая газету или письмо, и если у меня не было полтинника или если я, как вначале, хотела убедить его, объяснить всю гадость такого поступка, – он на моих глазах рвал адресованную