Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

мне корреспонденцию. Ну так как же вы это назовете? Что могла я сохранить к ним, кроме ненависти? Меня воротит от одного вида подсельского мужика, если я с ним теперь случайно встречаюсь. А учительницу в Хомичах, которая обращалась с ними немного свысока, по-барски, – они почитали. Как же вы это назовете? Конечно, собаки, и ничего больше!»

Грустно мне было слушать ее, потому что в том, что Настенька говорила о своей деятельности среди крестьян, нет ни слова преувеличения. Это действительно такой человек, который способен душу положить за другого, если только встречает с его стороны ласковый привет. Я вижу это из ее отношения к Иде Назаровне, у которой в доме Настенька самый преданный и работящий член. Я убедилась в этом и на отношении ее ко мне. Что я для нее? Что могла я сделать или сказать ей особенно хорошего? Сегодня я перебиралась в школу на жительство, и Настенька не дала мне пальцем шевельнуть, перетаскала почти все на себе, оставляя на мою долю только самые легкие вещи. Это золотое сердце и хорошая, любящая душа. Озлобление ее против крестьян, может быть и не совсем приятное для многих, так понятно и так извинительно. Во-первых, ее действительно оскорбили в самых святых ее чувствах; во-вторых, как-никак жизнь ее исковеркали, т. к. Ида Назаровна говорит, что ни по здоровью, ни по жизнерадостности Настенька совсем не то, чем была до этого случая. В-третьих, она еще очень молода, и со временем озлобление, верно, уляжется в ней; но горечь, думаю, останется навсегда, и для нее самой она, пожалуй, будет потяжеле злости.

13/VI. Вечером крестьяне поздно не ложатся здесь. Сидят на бревнышках или на завалинках возле изб (скамейки явление редкое); девушки поют, иногда проходят парни с довольно скверным горловым пением какой-нибудь частушки, мужики и бабы ведут порознь беседы.

Излюбленная тема первых – суды. До мельчайших подробностей рассказывают они друг другу свои судебные перипетии и мытарства, и рассказам их такого рода нет конца. За пять-шесть десятин земли мужик судится десятки лет, переходя из волостного суда к земскому начальнику, оттуда к нотариусу, в окружной суд, в съезд, из последнего к частным крючкотворцам, обирающим его и придумывающим разные незаконные выходы, чтобы только оттянуть время и дать мужику – правдами и неправдами – раньше противника собрать засеянное на спорной земле. Таким образом случается, что дело находится в Киевской палате, а тем временем противник по научению крючкотворца опять подает в волостной суд, и тот, не ожидая решения палаты, ставит свои постановления, причем сплошь да рядом бывает, что в одном году судьи присудили одно, а на другой год тот же состав судей присуждает другое, и не непременно по подкупу или в зависимости от количества поставленной им водки; делается это большей частью под влиянием писарей, которые часто далеко не безразличны к вольным подаяниям и до сих пор.

В разговорах со мной крестьяне все больше жалуются на свое житье. Земли мало! Народ растет, а наделы все те же, и прикупить негде. Была прежде казенная паша92, да как затеяли посадку леса, так пуще ока берегут прежние пастбища; и штрафы берут жестокие: по 4 р. за штуку!

«Иhде тут жыть мужуку! Сусим життя’ ни сталӑ», – а другие прибавляют: «Во, паня, паедитя у Питябурх, рӑскажы’тя, як мы жыво́м».

Возвращаюсь я сегодня вечером с купанья, окликает меня пильщик, пиливший доски для пола и потолка в школе.

– Вы ўсё сказки шукали, идѝтя, я Вам ръскажу!

Мужики кругом засмеялись.

– Во, во! Мноhӑ ты знаjиш!

– Ён Вам рыскажа!

– Ня слỳхайтя, амманыjить!

– Зачим так амманую! Я знаю.

Я села и записала. Сказка была малоинтересная для моих целей; во-первых, пильщик был грамотный, во-вторых, вычитал он ее из книги; все же она была народной и передал он ее по-своему. Отказываться было неудобно; к тому же я очень была рада, что у него самого явилось желание пойти навстречу моей задаче.

Пильщик этот еще молодой, симпатичный, грамотный, Федор Емельянов Журавлев из Тихинич, из тех, сочувствием которых я особенно дорожу; это не тип балагура, стремящегося угодить «барышне» и сорвать с нее что-нибудь на водку; он может скорее с недоверием отнестись ко мне, как к женщине, к моим записям и к моей работе. Потому меня особенно обрадовало его предложение, сделанное просто и серьезно.

К концу сказки подошел стражник, квартира которого помещается как раз напротив того места, где мы сидели. Он некоторое время стоял молча и слушал; потом, желая, должно быть, оказать мне то «содействие», о котором упоминалось в бумаге от исправника обо мне, пустился в разъяснения о том, где как говорят и к кому мне обратиться.

Хорошо, что он подошел во время сказки, а не тогда, когда мужики жаловались мне на свое житье.

14/VI. Вторую ночь провела в школе. Комната не особенно большая, но светлая; перегорожен надвое бывший класс. За тоненькой перегородкой без двери – учитель. Он какой-то больной, чахлый, все кашляет; должно быть, туберкулез; а сырые, только что отштукатуренные стены нашего жилья вызывают еще больший кашель. Отверстие для двери между нашими комнатами затянули коротенькой ситцевой занавеской, но этого оказалось слишком недостаточно, и пришлось пустить в ход свое одеяло. Теперь сама мерзну: стены мокрые и окна настежь день и ночь. Озеранские дамы, кажется, сильно смущены столь близким соседством моим с учителем и все убеждают нас заколотить досками отверстие, но мне это сделать неловко, а учитель слишком равнодушно относится к смущающей их дыре, так что она, верно, и впредь пребудет под моим одеялом. В сенях прорублено отверстие для двери в новую пристройку, долженствующую быть классом; она еще не доведена до потолка, за недостатком леса; сквозник гуляет свободно, и влезть к нам ничего не стоит.

Все же житьем своим я пока довольна.

А как мы забавно перебирались с Настенькой! Я вытащила у своей Пахомовны из сарая колеса (собственно, клюшни); вдвоем с Настенькой взгромоздила на них кровать, которой снабдила меня Ида Назаровна, широкую, железную, так что ее пришлось разбирать; на кровать – одну корзину, потом другую, постель и прочие мелочи, и сами на себе перевезли все в школу; расстояние здесь будет, должно быть, с четверть версты.

Глупый народ мужики! Глазели на нас, и никто не подошел помочь, хотя несомненно было видно, что нам тяжело. Не в догадку, что поделаешь! И это всегда так: будут три часа подряд стоять и смотреть, как человек выбивается из сил, и сами ни за что не