Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

15/VI. Вчера под вечер вернулся Кутаёв с рыбной ловли. На этот раз привез мало: полпуда соленой и несколько свежей.

Это – добрый мужик, как я и ожидала встретить по портретам. Желает быть кавалером, и можно представить, каким он может быть! Прежде я ни за что не сказала бы с ним и двух слов, т. к. терпеть не могла этого типа людей: простоватых, грубоватых, не вылощенных, но, как говорится, добрых малых, теперь же я стала терпима и умею смотреть за внешность. Его все очень любят, и он, верно, хороший человек и есть.

Налаживали мы с ним весь вечер скрипки. У него одна недурная, старая итальянская, с клеймом Amati, но, конечно, не аматевская; другая – простая. Я взялась за хорошую, а ему подсунула плохую. Так оно и следовало, потому что со скрипкой он обращается как с топором: размахивает ею, дерется, рвет струны и хлопает кобылкой по деке так, что немудрено, что обе скрипки у него лопнули. И играет он так же! Как «музы’ка» на селе «лявониху» или «вясе́лля» в подпитии93. Хотела с ним дуэт поиграть, только вряд ли что из этого выйдет.

16/VI. Вернулась из Крушиновки. Ноги ломит, устала. Скучно так ходить: 7 верст сделала и назад. Идти так уж идти, все вперед, вперед, без конца, без краю…

Крушиновка – деревня в 104 двора, имеющая 146 наделов. Надел имеет 6 десятин, таким образом, на 1 десятину больше, чем в Озеранах. Крушиновка – из той же серии деревень, как Озераны, Подсёл, Хомичи, Ректа, Буда или Малая Крушиновка. Все они некогда принадлежали костелу, а в 1839 г., после уничтожения Унии (?), перешли в казну94.

О времени принадлежности ксендзам, присылавшимся из Вильны на каждое трехлетие и являвшимся крепостными владыками крестьян, – крушиновцы, как и озеранцы, сохранили мрачное воспоминание как о времени тяжелом, жестоком. Зато года принадлежности казне вспоминаются как блаженное состояние, чуть ли не как время Владимира Святого по былинам, когда и «hарэ́лки было скольки хош, пилù яе як водỳ», и в казенный лес пускали бесплатно за всякой надобностью, и скот имел даровую пашу, и притеснений ни от кого не было.

Пришла я в Крушиновку вчера около 7 ч. вечера, с бывшей прислугой земского учителя, Дуней. Это высокая, худощавая, на вид здоровая женщина 52 лет, у которой под платком, к моему большому удивлению, голова оказалась совсем седой. Она была три раза замужем, последнего мужа, озеранца, бросила и теперь проживает в Крушиновке, где жил ее второй муж. По характеру Дуня очень спокойная, деликатная, с присутствием известной доли любви и нежности ко всему окружающему. Она из городских по происхождению; отец ее был купцом в Рогачеве, и в юности у нее был незаконный роман, из‑за которого отец выслал ее в деревню, и там Дуня вышла замуж за мужика. Этим определилась вся ее дальнейшая судьба; но эта же нежность и любвеобилие сердца дали повод к распространению об ней всевозможных сплетен по поводу ее службы у учителей, к которым – по крайней мере к озеранскому – она относилась с чисто материнской нежностью. Не знаю, с грехом она при этом или без греха, – но вид ее седой головы разрушил во мне все подозрения.

В Крушиновке Дуня повела меня сначала к старосте, за ключом от школы, в которой я предполагала переночевать.

Староста – мужик лет 40, молодцеватый на вид, бывалый, дельный, толковый. Выбирается на свою должность уже третье трехлетие; мужики его боятся и уважают; он, по словам Дуни, строг с ними и требователен; при нем народ стал много лучше, почти исчезло воровство и хулиганство. Он был кандидатом в Государственную Думу и уже прошел в Рогачеве на выборах, но по каким-то причинам не попал. Озеранский приходской учитель, П. И. Таберко, говорит, что у отца его было довольно значительное состояние, но сын протер ему глаза, так как много кутит в часы, свободные от трудов, и швыряет деньги. Это и видно по нем: есть в нем какая-то быстрота, ширь и благородное молодечество. Меня он очень стеснялся и первые минуты, когда я по его приглашению села и начала разговор с ним и его отцом, были, видимо, очень мучительны для него: с одной стороны, он как бы видел во мне не то просто барышню, не то какое-то начальство, и начал держаться навытяжку; с другой – я просила его сидеть, говорила с ним как гостья с хозяином, и он совсем не знал, что надо в таком необычайном положении делать. Выход он нашел в том, что взял попросту да и ушел, оставив меня с Дуней одну в горнице. Через несколько минут хозяйка, жена его, пригласила меня на другую половину пить чай, и там я разговорилась с отцом старосты, Петром Исаковым, стариком в высшей степени симпатичным. Сначала он был угрюм, отвечал неохотно и, видимо, был недоволен моим желанием втянуть его в разговор, но мало-помалу это прошло, и он не только охотно удовлетворял мое любопытство, но и с полным уже доверием рассказывал сам. Его говор сохранил еще некоторые намеки тех черт, на которые указывал Романов, поэтому из всех моих собеседников Петро Исаков был пока самым интересным.

На столе, закрытом скатертью, были нарезаны толстенные ломти хлеба, лежал сахар в синем пакете и стояла сковорода с жареной в сале рыбой, которой меня хотели угостить и от которой я под благовидным предлогом отказалась. Тогда хозяйка подала мне стакан чаю, но, Боже, что это был за чай и что это был за стакан! Скрепя сердце и делая bonne mine95 я должна была выпить его. Бр!.. стакан, верно, отродясь не знал полотенца; на нем виднелись присохшие потоки молока и еще каких-то жирных жидкостей, в нем бывавших, к тому же на тусклых стенках – внутренней и наружной – красовались отпечатки всех десяти пальцев не блещущих чистотой ручек хозяйки.

Через несколько времени вернулся староста Петр Петрович, потом опять ушел, опять пришел и, хотя и пригласил меня прийти еще перед сном поужинать, выпить молока, – был, верно, очень рад и облегченно перекрестился, когда узнал, что я вышла из пределов Крушиновки.

А на улице за мной ходили толпы, как во времена оны за слоном. Перед окнами избы, в которую я зашла, происходила чуть ли не свалка. Один молодой парень лет 16 следовал за мной по пятам, при всяком удобном случае становился прямо передо мной