«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка - Коллектив авторов

топиться. Ужас овладел мной: что если они все пойдут ко дну? Бог же не может нас оставить погибнуть, придет же кто-нибудь спасти нас. Как не остаться ждать этого спасения ценой даже самых страшных предсмертных мук?

Тогда я стал собирать всех вокруг себя и умолял их подплывать ко мне, старался вселить в них надежду, а если суждено нам погибнуть, то не брать на себя страшного греха самоубийства. Я смеялся, рассказывал им веселые вещи и всячески старался поддержать в них падающий дух. Я говорил им, что если мы соберемся в кучу, то может быть пройдет пароход и увидит издали нас, а разрозненных нас не видно в волнах.

Шкипер-кондуктор Шенберг был страшен. Сознание еле теплилось в нем. Черный, с закрывшимися глазами, он что-то силился мне рассказать. Я крестил его, а он ловил мою руку и целовал. Я не забуду этих минут. Все были мне знакомы. Долгий поход всех сблизил. Узнаешь человека, нельзя его не полюбить. Шенберг не мог утопиться, на него был надет спасательный пояс. Застывшие руки не могли развязать его. Я строго запретил ему развязывать пояс, и он в отчаянии глотал воду.

Долго держались мы так на воде; плыть было некуда, время казалось нам вечностью. Как вдруг на горизонте показался дымок. «Держитесь, братцы! – закричал я. – Вон идет спасать нас пароход». Губы всех шептали молитву. «Боже, – молился я, – Ты видишь, сколько людей погибает. Сделай так, чтобы они спаслись. Верни им жизнь». В эту минуту я забыл о себе, я не чувствовал холода.

Пароход ближе, держит курс на нас. Японец. Японский флаг ясно видно.

Пароход останавливается, спускают шлюпки. «Слава Богу. Услышал наши молитвы Господь», – шепчут рядом со мной матросы.

Но тут, как нож в сердце резнула меня мысль: но ведь это же плен!? Я никогда не задумывался над этим словом. Страшное горе охватило мою душу. Не последовать ли мне примеру Воронца? «Что вы так довольны, чему вы радуетесь? Ведь это же плен», – матросы не понимают меня. Они чувствуют, что исполнили свой долг и «сраму не имут».

Подходит шлюпка. Маленькие ловкие люди торопятся вытаскивать одного за другим замерзших матросов. Ласково усаживают их на скамьи. Добрые улыбки на лицах, они нам не враги, они хотят помочь. Что-то у меня в сердце оборвалось, когда я их увидел. Эти японцы, которых мы так ненавидели, эти животные, варвары, звери – они тоже люди. А «Светлана», а командир, а товарищи, команда? Страшная тоска сдавила мне сердце, и я громко зарыдал.

Пароход. Как странно чувствовать себя в плену. Какие-то маленькие смуглые люди одевают на меня сухое фланелевое белье, но мне вовсе не холодно. Японский офицер наливает мне коньяк и ласково предлагает выпить. Зачем я буду пить коньяк, я его никогда не пью. Я вспоминаю дорогую «Светлану», погибший флот, и слезы капают и капают из глаз.

(Как погибла «Светлана», с. 14–22)

Пленение

(из дневника рулевого броненосца «Орел» Ф. Соколова)

Выдержки из дневника Федора Соколова показывают, что страшнее смерти от врага и стихии для военного может быть только потеря чести и неизбежно следующая за этим деморализация. Для человека естественно бороться за жизнь – к этому толкает его мощнейший инстинкт самосохранения, но присмотримся, во что превращаются люди, не получившие полноценного воинского воспитания, поставившие целью выжить любой ценой. Обратим внимание и на то, как удивительно взаимосвязаны боевой дух военного человека и его личная духовность: в разнузданной, оскотиневшей толпе сдавшихся в плен, не слышно было молитв, даже скромный корабельный священник вызывал презрительную усмешку. Такое состояние духа части моряков было очень тревожным сигналом, сулившим в недалеком будущем тяжелые потрясения России и ее флоту.

При сдаче впечатления получались разные: одни плакали притворно или натурально, а других совсем нельзя было разобрать, как например, слезы старшего офицера: «Лучше бы меня вчера убило, чем видеть такой позор». Некоторые матросы говорили: «Так и нужно; это для России наука – учили бы лучше стрелять!» После поднятия сигнала о сдаче принялись уничтожать более ценные вещи, как то: замки от орудий, ружья, порча беспроволочного телеграфа, дальномеры и сигнальные книги. Из ружей успели выбросить около 100 штук.

В то же время лейтенант Бурнашев, как ревизор, разделывался с судовой кассой; как я сам слышал от него же, он получил приказание командира выбросить деньги за борт, но он выбросил лишь медяшку, а золото выдал бывшим при нем шести матросам, а кредитки забрал себе (они в кармане не гремят, ха-ха-ха!).

Во время этих уничтожений большая часть команды бросилась заниматься ревизией офицерских кают; ломали шкафы, сундуки, столы, шкатулки: выбирали деньги и разные ценные вещи. У старшего офицера, как он говорил, несмотря на записку с просьбой, если его убьют, отправить все вещи жене, украли все дочиста. Я сам слышал жалобы раненого старшего артиллерийского офицера, лежавшего неподвижно на койке, на его глазах прибежали Федоров, Мартынов и Чущук и стали грабить его каюту, несмотря на его жалобы, чтобы они не делали его нищим; забрали у него платье, деньги, золотые, серебряные вещи и очень хорошую часовую цепь[259], говоря: «Теперь мы здесь господа».

В это время мой голос услышал второй артиллерийский офицер из противоположной каюты и позвал. Бедный человек, он лежал весь обнаженный и перевязанный и всеми забытый, и просил меня позвать вестового.

Я давно уже рвался на перевязочный пункт к своему дорогому товарищу Василовскому и другим пострадавшим сослуживцам, но разные требования офицеров, вернее, просьбы, – дисциплина сразу исчезла и офицерам приходилось заискивать перед нами, – мешали мне. Многие матросы на приказание офицеров прямо говорили, что они не начальство, а русские изменники, и хотя мы были рады несостоявшемуся бою, но дело доходило до кулаков, и немного осталось дворянской спеси.

Было уже около 1 часу дня, когда треть нашей команды была собрана к переходу на японские суда. Все успели уже обогатиться к этому времени, но я ничего подобного не делал. Я очень боялся, что и меня заберут, поэтому наверх я не показывался и, по счастью, меня не тронули.

Наконец, я пошел к раненым, но почти никого не было возможности узнать, настолько они были искалечены; многие при моем приходе завопили; одни спрашивали, что делается наверху, другие убедительно просили принести их платье и дорогие для них вещи, третьи – позвать кого-нибудь, четвертые и очень многие просили дать пить, и много было других требований, и я был очень рад, что могу хоть