Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Сейчас я здесь, в Эмиратах, в Дубае, в том же отеле, где мы были с Андреем. Здесь все меня знают, все спрашивают о нем, и это невыносимо – говорить, что его нет. И меня очень многие стали узнавать, виной всему телевизор. Так случилось, что мне пришлось по телевидению последнее время говорить очень часто, при моем полном сопротивлении. Дело в том, что ушла еще и Беллочка Ахмадулина. Она сказала в стихах: «Ремесло наши души свело, закрепило звездой голубою. Осознала значенье свое лишь в связи и в соседстве с тобою». И конец: «Это так, только вот что. Когда я умру, страшно думать, что будет с тобою». Она ошиблась, но про поэта нельзя говорить, что он ошибся… Никто не знал о его диагнозе, потому что для него было страшно, что люди узнают о его бессилии. Он все время хорохорился, показывал, что может говорить, ходить.

У него совершенно отсутствовало чувство собственной безопасности, сколько раз он падал, вырывался, говорил, что все сделает сам, потом падал навзничь… Все это не пересказать. Эта сила воли к жизни, к тому, чтобы сохранить свое имя, свою стать, он всегда и до последнего просил одеть его красиво. Это у него было в крови: произвести первое впечатление на окружающих как человеку публичному, привыкшему выступать и быть на виду, чтобы появились в газетах записи, что он одет как денди. И все безобразие болезни, к сожалению, сокращало это.

Я приехала на кладбище в день, когда прошло полгода со дня смерти. Была жуткая погода, метель, я окоченела вся, но побыла с ним, глядела на его портрет и плакала. Говорила про себя, что я плохая вдова, не могу ничего делать, не могу сделать фонда, ругала себя. Это все мое гипертрофированное чувство ответственности, и я сказала себе, что, если я буду в состоянии, я все сделаю. Не надо забывать, сколько мне лет.

Это чудо, что я двигаюсь, что я не нуждаюсь ни в ком и не обременяю никого, даже Леню. Вот сейчас я здесь, а он за 15 дней не позвонил, очевидно, не ловит сеть телефон, и в «Триумфе» все жалуются на плохую связь. Но о Лёне разговор отдельный, этот камикадзе, который живет в нем… Все говорят, что это в меня. Надо было ему после очередного падения снова упасть, поломать ребра, которые еще до конца не срослись. Но меня греет, что я не должна никому ничего объяснять, я могу побыть наедине с тем, что у меня внутри.

И вот я еду после шести месяцев на машине, где у меня и видео, и аудио, по жутким пробкам, и слушаю «Эхо Москвы»[42], а в конце программы говорят: «Памяти Беллы Ахмадулиной», и я понимаю, что ее больше нет. В моей памяти так много всего связано с ней. Я выключаю радио, и раздается звонок: «Зоя Борисовна, это Первый канал. Скончалась Белла Ахмадулина. Мы едем к вам в Переделкино». Но у меня был такой ужас, как я могу говорить о ее кончине, когда у них с Андреем так много рифмовалось. Говоря о ней, я не могу не впадать в транс и не думать о его уходе.

Но они очень просили, просили не отказывать. Для меня трудно отказать, когда такой повод. Они приехали, и я, усталая, говорила о ней сразу же в вечерних новостях, а потом еще два канала просили. И на панихиде я тоже говорила. Я совершенно не помню обычно того, что говорю на публике, я очень увлекаюсь, но, как сказали потом, публике мое выступление очень понравилось. Но для меня это было тяжело. Не понимаю, почему Ирина Антонова ничего не сказала, до сих пор размышляю об этом. Может быть, и ей было трудно, не буду судить, но просто это было странно.

Боря Мессерер абсолютно потерянный, незрячий как будто, натыкается на предметы, людей, все делает за него и ему помогает государство. Я ему сказала: как ты мог взять деньги на поминки у этих чиновников? Может, я была не права, конечно. Но когда я думала об этом во время смерти Андрюши, я думала, что, если возьму у кого-то деньги, мне будто запретят, отнимут это право все делать для него самой. Ни я, ни Леня не взяли ни у кого ни одной копейки за то время, пока он болел, все больницы, перелеты и похороны – это все наше. Накануне сорока дней мы договорились с Борисом, что пойдем вместе на кладбище, потому что Беллу похоронили буквально в двадцати метрах от Андрея. И тут ему помог министр культуры Авдеев, чтобы ее похоронили на этом кладбище. А для меня было очень трудно доказать, что Андрей должен лежать со своими родителями, рядом с ними и на том же кладбище, потому что я договаривалась сама, мне никто не помогал. И вот мы приехали… Пошли к Андрею, потом к Белле, было жутко холодно, я поставила горшки цикламенов к ним обоим. Борис был очень трогателен, Белла была его ребенком, он за ней ухаживал, помогал и делал все, что нужно.

* * *

Как прошел мой первый день рождения без Андрея? Мне не захотелось никого видеть. Леня привез меня в новый ресторан для меня, на Старом Арбате. А на следующий день мы пошли покупать мне подарок, и я выбрала красивый синий пиджак. И договорились пойти на фильм «Generation П», пошли и посмотрели его.

Я сейчас должна уехать в Питер впервые за долгий срок, я давно там не была. С этим городом меня связывает не только мое первое замужество, Георгий был петербуржцем. Там был его театр, театр режиссера Александра Пергамента. И кроме этого, Петербург стал нашим свадебным путешествием с Андреем, когда мы с Театром на Таганке, с Любимовым и с его спектаклем «Антимиры» поехали в Ленинград. Это путешествие я запомнила надолго, все «наше» еще было впереди, но мы уже были вместе.

Сегодня я еду туда на круглый стол, хочу повидаться со многими его друзьями. Хочу повидать Германов, Эйфмана, я очень давно их не видела. Боюсь, что могу не успеть, так как у меня всего три дня там. И мое самочувствие меня подводит. Но после отдыха мне уже легче.

Сейчас я вплотную занялась созданием фонда имени Вознесенского. Мой Леня мне очень помогает, мы вдвоем, я буду председателем. Одновременно – может быть, потому, что я ничего не брала у власти, никаких денег, – неожиданно мне