Просроченный долг - Йожеф Лендел

Юный Рихард Тренд недовольно смотрит, что один тюк занял всю кушетку, а другой — половину пола. Он встает, дотрагивается до упругого свертка, под надорвавшейся бумагой видит, что принесли, и на оставшемся свободным кусочке пола пускается в дикий танец.

У верблюда один горб, а может два А бывает что четыре… вот это да!(Ууплеты из оперетты венгерского композитора Пала Абрахама «Последняя девушка Веребей» (немецкое название: Der Gatte des Fräuleins, 1928).)

Истошным голосом поет он назойливый пештский шлягер.

— Прошу тебя, не валяй дурака!

От раздраженного, нетерпеливого тона он еще больше расходится.

У верблюда один горб, а может два

А бывает что четыре. вот это да!

— орет он во весь голос.

От гнева у матери наворачиваются слезы на глаза. Она выбегает из комнаты и со всей силы хлопает дверью. Нуши бесшумно выходит за ней.

Баница сидит за письменным столом и не вынимает вещей из ящика. Весь вечер он спрашивает у себя и у Эндре Лашшу: «Кто убивает с легким сердцем? Трусы или храбрецы? Кто убивает с легким сердцем? Трусы или храбрецы?»

Кто убивает с легким сердцем? Трусы? Храбрецы?

«Трусы».

— Храбрецы. Вы тоже такой, Лашшу. Вы улепетнули с легким сердцем, а я остался там, и знайте, десять лет я радовался — несмотря на все невзгоды радовался, — что вам удалось выбраться в Вену. А теперь вот тебе на, я трус. Я не сказал, щадя вас, но теперь знайте: вы мой должник. И не думайте, что вы можете бессовестно наносить удары, бессовестно. «Старый трипперный доктор»? А кто тогда вы? Вы дошли до того, что готовы отдать власть буржуям, заигрывающим с фашизмом буржуям. Во имя абстрактной истины дать им в руки оружие, против меня, против нас! Ситуация простая. Нет эксплуатации, а если нет, то открыты все пути. Это для вас только побочное обстоятельство?

«Но эксплуатация есть», — отвечает он издалека, через туманный город. Он говорит совсем тихо, но от расстояния этот голос усиливается. Приходит издалека и усиливается так, что рвет барабанные перепонки. Он даже не понимает этот гул, но может ответить.

— Савл — Павел? Тогда послушайте: не только из Савлов получаются Павлы, но из Павлов Савлы. Это ваш случай, это твой случай, брудер Лашшу. К сожалению, твой. Ты не веришь в непогрешимость коммунистической церкви и ее наместников на земле и служителей? Ну ладно. Я тоже не верю. Но от этого ты все же только протестант. Я уже настолько стал дипломатом, что могу говорить и на таком жаргоне.

— Я не протестант, — сердито отвечает он, по крайней мере, он рассердился. — Я не верю в учение о предопределении. Потому что, если бы Ленин был жив, лагеря не были бы предопределены. Не было написано в Книге судеб, что Дюла получит пять лет по милости нашего дорогого соотечественника…

— Ну конечно, теперь легко говорить: все было бы по-другому, если бы Ленин был жив. А если бы не все было по-другому? Я, к примеру. Или вы хотите сказать, что мое сознание определяет мое бытие советника посольства и стряпня Нуши-ки? Ложь! Я сейчас, вот именно, из того, что существует, хочу сделать, построить, дать зеленую улицу бесклассовому обществу. Если бы вы сказали только то, что нам постоянно нужно выходить из тупиков, это было бы правдой. А вы все видите вперед?.. Легко предсказать, что будет сто лет спустя, детская игра. И основное преимущество этого, что нельзя проверить. Но для меня важно то, как нам сделать следующий шаг, сегодня, чтобы завтра было лучше. В этом зерно ленинского учения: «конкретный анализ конкретной ситуации». Легко увидеть, что многое запутанно. Распутаться, распутать — это труднее, и это нужно.

Тихо звонит внутренний телефон.

Мягкий голос секретаря:

— Простите за беспокойство. Принесли письмо и желают вручить его лично товарищу Банице.

— Что за письмо? Откуда?

— Из министерства иностранных дел. Или, может быть, внутренних. Штатские.

— Иду.

Я прохожу в служебный кабинет. В другую дверь входят двое. В одинаковых синих костюмах. Дюжие, коренастые парни, что-то в них от чемпионов по боксу, что-то — от тюремных охранников, что-то — от конторских служащих. Неприветливые. У того, что помоложе, желтый портфель из телячьей кожи, у второго — ничего. Однако у обоих, наверняка, оттопырен задний карман. По тому, как они вошли, как они двигаются, чувствуется, что у них есть оружие. Какое мне дело! Курьеры. Курьерам положено. Тот, что постарше, плохо выбритый, вытаскивает из кармана ключик, открывает портфель, который держит перед ним другой. Вынимает большой конверт, заклеенный пятью печатями, и листок бумаги. Листок кладет мне на стол.

— Будьте добры подтвердить, что печати целы и что вы приняли пакет. Пожалуйста, проставьте день, час и минуту.

Киваю. Делаю вид, что рассматриваю, целы ли печати. На них ни трещинки. Подтягиваю манжету костюма и смотрю на часы, заполняю печатные графы: время, час и минута, подвигаю им бумагу. Они не протягивают руки.

— Прошу поставить вашу личную печать и печать учреждения.

Открываю сейф, достаю печать, ставлю ее над своей фамилией. Звоню секретарю, он моментально появляется, возможно, подслушивал.

— Прошу, позовите шефа протокола, — говорю я, не называя имени, — пусть придет со своей печатью.

Оба курьера напряженно стоят, следят за движением наших губ. Понимают ли они наш язык? Вряд ли. Потому что в этом случае они занимали бы должности повыше… Секретарь возвращается с начальником канцелярии. Подпись, печать. Пододвигаю бумагу к краю стола.

Тот, что постарше, теперь берет ее, кладет в портфель своего напарника, закрывает портфель ключиком. Покончив с этим, они прощаются вполне человеческими голосами. С улыбкой и с облегчением.

Что же их угнетало? Даже здесь, в здании венгерского посольства? Что казалось подозрительным, чего боялись?

Секретарь и начальник канцелярии вышли. Конверт еще не вскрыт, вижу по грифу, что он прислан из министерства внутренних дел. Ломаю печати. В большом толстом конверте на тонкой папиросной бумаге короткое письмо. Имеют честь сообщить.

«В ответ на Ваш запрос относительно 97 (девяноста семи) репрессированных лиц сообщаем, что мы приступили к рассмотрению вопроса об их выезде. Однако поскольку необходимые материалы еще не собраны, это в определенной степени может задержать процедуру оформления, хотя принципиальных возражений мы не имеем. Просим принять вышесказанное к сведению.»

Министерство внутренних дел. Но и министерство иностранных дел тоже так отвечает, слово в слово. Теперь речь идет о разрешении отъезда на родину «репрессированных», «имеющих судимость» живых людей. Тогда —