Просроченный долг - Йожеф Лендел

о биографических данных о Чичерине, мертвом Чичерине. «В определенной степени», но что-то всегда «задерживает процедуру». Там речь шла об архивных исследованиях. «Материал не собран, не полон, и учитывая, что вопрос в данный момент не актуален, такая работа пока не ведется. Хотя принципиально у нас нет возражений». Сейчас у них тоже нет принципиальных возражений. И они не пишут, что вопрос не актуален. Но никогда и ничего не окончательно и не решено, потому что только при нерешенных делах не бывает неприятностей…

Письмо адресовано не послу и даже не посольству. Лично мне. Не показывать послу? Это я могу сделать. По крайней мере, избегну еще одной колкости. Я кладу письмо в сейф. И соответствующим образом, как предписано правилами и приказами в посольствах, запираю и запечатываю этот несчастный сейф.

И вот теперь написать Эндре Лашшу! Может, как я собирался писать вначале: «То, что вы возвращаетесь на родину, является верным признаком того, что дела постепенно приходят в норму. Наши общие дела. Ожидание войны и военная истерия, очевидно, постепенно улягутся. А на родине мы непременно рассчитываем на вашу энергию» и так далее, и так далее. Ах, черт собачий, что же я теперь напишу Эндре Лашшу?.. И что я разыгрываю тут удивление? Собака такого не стерпит, только человек. Встретимся ли мы еще, Банди Лашшу?.. Хорошо, что я еще не написал письмо. Стыдился бы всю оставшуюся жизнь.

Когда я вернулся в свой кабинет, там уже стояла новая мебель. В самом деле, красивая, будь она неладна. Мой письменный стол, к счастью, еще стоит в прихожей. Я вношу свои бумаги и бросаю их в новый стол. Вместительный. Это хорошо. До остального мне нет никакого дела! Никакого дела! Никакого дела! Никакого дела! Брокдорф-Ранцау тоже меня не интересует.

Илона — до нее мне нет никакого дела.

Нуши — мгновение, прошло.

Самоубийство! Уже поздно. Я уже боюсь смерти.

В американском журнале пишут — лучше всего онанизм. Ну, это я предоставлю им.

Я буду строгим начальником и напишу воспоминания. Но только до 1945 года. Или. Но дальше сорок пятого у меня все равно не выйдет.

VI. Лашшу спорит с голосом

Уехать можно. Уезжающих железнодорожный отдел УВД не проверяет. Сверкающая, чистая электричка с протяжным гудком проносится по пригородам.

Зимнее пальто я повесил в шкаф Дмитрия Сергеевича, на мне снова короткий, выше колен, старенький ватник, счастье, что здесь тепло. Ношеная солдатская одежда. Ну и что? Лагерное приобретение, выцветший и заплатанный, но носить еще вполне можно. Только частенько был в стирке, вата уже не греет, она свалялась, истончилась. Мои сношенные ботинки опять промокли. Здесь просохнут.

Зимнее пальто висит в шкафу. Дмитрий Сергеевич, когда придет домой, даже не заметит. Повесит свою солдатскую шинель на дверь. Будет ждать и, поскольку я не приду до семи, спросит: «Ко мне никто не заходил?» Потом заглянет в шкаф… Он будет жалеть, что я его не дождался. Но потом — так уж бывает — почувствует облегчение. Сядет, задумается. Он устал. я тоже устал, я даже не смог бы рассказать ему, о чем мы говорили с Баницей. Да Дмитрий Сергеевич не одобрил бы. Он заварил бы чай, угостил хлебом с маслом и между делом объяснил бы, что ему, беспартийному, я могу говорить все, что захочу, потому что он поймет, но говорить так перед партийным. Кто обязан обо всем сообщать. К сожалению, таков его опыт, и если бы я объяснил, что я доверяю Банице, он испугался бы еще больше. Потому что тогда это явный «заговор», «фракция». Их, беспартийных, так информировали о партийных делах. Он это видит, он так думает, ему надоели партийные дела, и он их боится. Он беспокоится, что его друг «снова» угодит в этот лабиринт. «Геологические пласты проще, и я никогда не находил в них никакой политики», — это Дмитрий Сергеевич. Это

Дима, который выучил диамат, диалектический материализм. Вызубрил от корки до корки — так удобнее всего, если ты доцент в университете. Их, академическую публику, волнуют лишь лысенковские махинации с генетикой, они волнуют даже геологов.

Лучше, что мы не поговорили. Он всё прекрасно понимает и рад тому, что «только» геолог.

Все испытывают облегчение, когда я ухожу, даже те, кто меня любит.

Электричка мчится, одна остановка уже была, следующая конечная: Загорск. Пассажиры готовятся к выходу… мы уже близко, уже выходим.

Только бы здесь, при пересадке, не случилось беды. Здесь очень следят за каждым пассажиром. Многие сходят здесь с поездов дальнего следования, чтобы на электричке пробраться в Москву. Если без вещей, это удается, вчера вот мне удалось, но только если без вещей.

Через час подадут местный, александровский поезд. Потом полчаса стоим — полчаса едем. Я сяду в самый первый вагон, он останавливается далеко за станцией, и, сойдя с поезда, пойду дальше по шпалам до самого шлагбаума, а оттуда уже легко доберусь до дома. Я живу в хорошем месте. Не нужно тащиться через весь город. Сейчас это хорошо. Банице я жаловался на гудки паровозов. Правильно. Пусть кто-нибудь попробует: всю ночь пугающие и испуганные свистки, гудки, рев сирены.

Я хотел бы быть невидимым, у меня болят колени, застыли пальцы на ногах, и я боюсь. Мои ботинки не высохли, и сильный мороз. Я мог бы зайти в буфет, но все дорого. Сейчас у меня есть на это деньги, но именно поэтому нужно их экономить. Я буду осмотрительно тратить деньги Баницы. Если бы при мне было один-два рубля, я наверное зашел бы, я бы не выдержал мороза. Но теперь, когда у меня много денег и я сыт?

Только бы, наконец, сесть в поезд, я сразу засну. Когда я еду до конечной остановки, мне всегда удается заснуть. А сегодня — в особенности. Я устал и опустошен. Деньги Баницы тоже расслабляют, то, что у меня будет еда завтра и послезавтра, может быть, и все время, пока я должен буду жить в Александрове. Я просто лишаюсь сил, когда не нужно прилагать усилий, в такие моменты меня может сдунуть даже легкий ветерок. Облегчение превращает в легкий сухой осенний лист, который ветер уносит в реку. Он тяжелеет в воде, опускается на дно и оседает илом… Так добро становится злом? Глупости, я хочу спать.

Ехать не утомительно. Труднее — пересаживаться, ждать. Просто, так кажется? Черта с два! Это так и есть, физиологи, наверное, могли бы показать, что нервы во время ожидания