Просроченный долг - Йожеф Лендел

Стало быть, вовсе не Сталин. В лагере большинство тоже так думали и без конца писали ему заявления.

Надо бы рассмотреть вопрос проще, старым проверенным методом: cui prodest? Кому выгодно? То есть: кто думает, что получит от этого какую-то выгоду? Но у всемогущего властителя эта выгода — власть в чистом виде. А материальная выгода достается челяди.

Добровольно вернуться в Сибирь? Многие уезжают. Здесь работы нет, работы таким, как мы, не получить. «Лучше добровольно, скоро все равно повезут». Правда, всё так. Так и будет.

Спокойная жизнь. Крепкая, теплая изба, недалеко ручей, в доме печет большие серые хлебы сильная светловолосая женщина, раз в неделю, как моя мать. Не география, не землеописание, а сама земля. Столько, сколько нужно под огород. Не географическая карта, а безветренный зимний рассвет, над домом вертикально встал столбик дыма и пара, когда я с ладным топором сверну в лес и с мостика оглянусь, сквозь лучи восходящего солнца я вижу этот дым и пар — радугу зимы, на безоблачном небе как раз восходит солнце.

Я буду очень стараться, чтобы мне не много было нужно. Это — залог свободы. Зимой — дрова рубить, летом — грибы и землянику собирать, и лекарственные травы.

Но сам я все равно не поеду. И кто мне позволит жить там в такой идиллии? Мне ли не знать, что лес, деревня и тихая красота дается только тому, кого не гонит нужда? Я останусь! Подожду, когда нужда заставит.

А тогда? Я могу косить, и могу валить деревья, и возить в бочке воду из ручья. А может, и корова у меня будет… Когда нужда заставит.

А пока, может, даже завтра, схожу в александровский Кремль. Стоят построенные на вере, восторге, страхе и пролитой крови православные церкви. Золотые звезды куполов, детские рождественские рисунки. Толстые стены — по ним телега проедет — прочные, сложенные на известковом растворе, гашенном соленым потом.

Света нет, даром что наша «кукушка» тащится по рельсам великой «транссибирской» магистрали. Но я все равно узнал сидящего напротив. Светло от снега. В купе нас двое. Он тоже репрессированный. Живет от меня в третьем доме, тоже на улице, где живут железнодорожники.

Мы не разговариваем, не хотим заметить друг друга, не желаем быть свидетелями один против другого, если откроется наше «преступление», ну, что мы выехали за пределы Александрова. Где мы не можем получить никакой работы — и где должны жить, если можем. Шпана наводнила рынок, окрестные деревни, но население подозрительно смотрит и на нас, боятся, если встретят нас в лесу, куда мы иногда ходим гулять и приносим из леса полмешка хворосту или перевязанные брючным ремнем сучья. А ведь хулиганье в лес не ходит. Их лес — это рынок, но нас тоже боятся. А мы. как-то живем. Помогают родители или дети, друзья или родственники, хоть у самих ничего, — а мне вот Баница.

Я должен был сказать Банице, что не считаю себя лучше, чем он. Я тоже обязан был знать то, что сейчас так хорошо знаю и чего не знал, потому что мне так было удобно. Вот именно, я мог бы знать. Евгений Евгеньевич Киш, то есть Енё Киш, знал и сказал мне, потому что доверял. Когда была чистка партии, выяснилось, что он уже год назад «потерял» партийный билет, но не заявил о потере. Потерян… Мне он сказал: «Когда без ведома членов партии, без дискуссии в три раза подняли цены на хлеб, я понял, что с меня хватит». Я хотел уговорить, чтобы он все же остался в партии. Говорил то же, что теперь мне Баница, приблизительно так же. Вроде того: «Бороться со злом можно только в партии». Я верил? Верил. Но это не оправдание: мне просто было страшно не верить, страшно потерять смысл своей жизни, то, за что я мог не только жить, но мог бы и умереть. Енё Киш, Евгений Евгеньевич, грустно улыбнулся. Конечно, его исключили. Но странно, его не арестовали, он-то остался, и потом — кто-то мне рассказывал — в первый день войны ушел на фронт. Думал, что после войны настанет другой мир? Или просто искал смерти? Только он сам мог бы сказать. В первый же день пошел добровольцем. Где-то его красавица-жена? Он называл ее «моя Мэри Пикфорд». Он был сельским учителем в комитате Дьёр, в шестнадцатом году попал в плен. На родине у него никого не осталось?..

Видите ли, Баница, ни вы, ни я никогда не хотели жить за счет нашего партийного билета и — что уж говорить об обязанности сомневаться — верили, что эта книжечка — как пропуск в рай. А это не так. Она не дает даже земного успокоения, но тогда не может дать и другого. Мы стали такими Прометеями, на огонь которых попросту нассал новоявленный Зевс. Но кто — плевать я хотел на Сталина — кто помог ему вскарабкаться наверх, кто допустил, кто терпел? Мы! А потом мы попали в руки Маркусовых. Я, но раз я, то и вы тоже, Баница. Понимаете? Потому что это и вам не все равно. Вот Маркусов, уж этот был настоящим материалистом. Во время допроса — квартирные дела, гешефт с коллекцией марок. Конечно, он мелкота, о такого и руки не стоит марать. Но другие, не столь мелкие, они были настоящими «Untermensch»-ами (Представитель низшей расы, «недочеловек» (нем.).), они прототипы нацистов. Такой доказывает сам себе, своему напарнику, а потом уже и всему миру, что он и есть настоящий «Übermensch» (Сверхчеловек (нем.).). Точь-в-точь как немцы. И потому что это не удалось, не может удаться, и он терпит фиаско в своих же собственных глазах, приходит желание унизить, и с ним соединяется желание уничтожить, этакое геройство подлости. Первыми жертвами становятся его лучшие друзья — он читал презрение на их лицах, в их опущенных глазах. Тогда он ищет новых друзей и, потому что не может найти и не доверяет друзьям, — слуг. Готовых на все, что прикажут, которые не могут думать, не смеют, не хотят и, даже если бы и захотели, не умеют. А если и умеют, или если умели, смогли приучить себя не думать. Подходит и тот, кто прячется под маской фанатизма… Как я в лагере использовал маску бестолкового, неловкого, беззлобного простофили. И ведь вы не станете отрицать, с