Просроченный долг - Йожеф Лендел

Лишь я ничего не могу сделать. Только ждать. Я не уеду. Повезут — и я позволю. Сухой лист посреди большой реки. А может, так лучше. Сухой лист в речной быстрине. В реке ему не место, не то что рыбе; та живет в воде, резвится, пока не угодит в сеть. Или в зубастую пасть щуки. Все равно.

Завтра я куплю хлебные карточки, посмотрю монастырь, где совершил убийство Иван Четвертый, где томилась сестра Петра Первого, это тоже было здесь. Отдохну, высплюсь и попробую подумать на свежую голову. Буду есть хлеб, которым торгуют милиционерши, торговки. Не будешь есть — сдохнешь. Но человек сдохнет, и если ест. Это хорошо. Потому что иначе эти свиньи, эти обожравшиеся властью пожиратели свиней, жили бы вечно.

Я подумаю обо всем этом, дорогой Иштван Баница, обо всем. Вера потеряна. Но не лучше ли, что на смену пришли оценка, размышление. Вы, Баница, изменились больше, чем я, но в вас было так много порядочности, что от нее еще много осталось.

…Мы потеряли несомненный философский камень, который получили от Маркса. А наши противники, эти хитрованы-буржуи, не постеснялись поучиться у Маркса. Да, да, дорогой Баница, они досконально изучили всё, что установил и предсказывал Маркс о периодическом характере кризисов, о постепенном углублении кризисов. И когда они сопоставили факты и выводы, они, возможно, и не назвали имя Маркса, но результат, к которому они пришли, был, тем не менее, таков: «Диагноз д-ра Маркса верен». Их следующий шаг после этого: «Мы найдем приемлемый для нас способ лечения». Это было непросто. Они должны были понять, что прежние способы: войны, вооружение — это лишь одно из лекарств и способов. Для растущего товарного производства нужно было найти потребителя. Кто должен стать потребителем. Трудящиеся, которые до сих пор только хотели бы потреблять. «Ну-с, — сказали буржуи, — вместо прибыли, которую дает нищета, будем получать прибыль, пробуждая желание потреблять. Пусть рабочий будет сыт и станет покупать всякие ненужные побрякушки. Наша прибыль будет обеспечиваться тем, что темпы развития технологии производства опережают рост заработной платы.

Знаю, что это сложнее. Знаю также, что это разлагает самосознание рабочих. Больше того, наше тоже. Мы тоже не можем устоять перед соблазнами благосостояния. И мы знаем, что голод существует, остался, только перебрался, перебирается на другие континенты. К сожалению, Баница, мы можем осуждать это только на словах, правильных, однако бесплотных словах — и не можем подкрепить наши слова хлебом.

Да, Баница, мы планируем. К сожалению, только рост производства. Электроэнергию, сколько должно быть через пятнадцать лет газетной бумаги, и «объем» упаковочных материалов и много чего другого. Но когда пролетарская демократия сменит нынешнюю диктатуру — это на какой год запланировано? И как она будет развиваться, скажем, каждые пять лет, и как будет идти после усиления государства отмирание государства? А это конечная цель, не так ли? Или это, именно это, мы предоставим стихийности?

Знаю, что вы хотите сказать. Мы в кольце враждебного капитализма, сейчас еще ничего нельзя, позже. Но люди хотели бы получить небольшой аванс, как колхозники, чтобы дожить до расчета в конце года. Нельзя дать аванс? Тогда по крайней мере не отбирайте тот небольшой аванс, который мы всё же получили несколько десятков лет тому назад.

Безнадежность? Что касается моей персоны — полная безнадежность. И простите, ваша жизнь тоже не очень обнадеживает. Но пока я говорю и сомневаюсь во всесилии механизма, названного необходимостью, — это немного уже и надежда.

Что тут думать? Все ясно… Я знаю, да, я знаю, что никогда не вернусь на родину, ни живым, ни мертвым.

Знаю. Знаю, но не верю. А если не верю, то это все-таки еще жизнь. Я сделаю все, чтобы не верить в то, что я знаю, и вопреки всему вернусь на родину.

Куда? Зачем? Что мне родина, что для меня моя родина? Там у меня нет ни одного человека, никого, ни друга, ни любимой, мать, наверное, уже умерла. Мои друзья лежат в этой земле и в горячей, потрескавшейся от солнца каменистой испанской земле. Сейчас я вижу мою родину из окна поезда, между родным селом и Пештом. Я студент, возвращаюсь в город после сбора винограда, третьим классом: деревянные скамьи, пахнет чесноком. И я смотрю через окно на Балатон. Фоньод, Боглар, Фёльдвар (Населенные пункты на южном берегу Балатона.). По осеннему небу на фоне синих гор и серого озера тянется воловья слюна: белые волшебные паутинки, неуловимые, не дающиеся в руки, как радуга, но печальные, как настоящая слюна впряженных в ярмо волов, только освободившись от ярма, невесомо, прощально колышутся, неясные даже на свету. мне нужно ехать, потому что нужно учиться и давать уроки бездельникам, потому что мне, освобожденному от платы за учение бедняку, по-другому нельзя, нужно быть отличником и стараться.

Жизнь всегда, вопреки всему напряжена, как натянутый лук. И сейчас тоже. Поэтому я обидел Баницу, поэтому не хочу умереть. А ведь с меня уже довольно, пора поверить в то, что знаю: смириться — и конец. Я не против!.. Паутинка дрожит, и нет никакого ярма. Но нет: я куплю карточки и даже поторгуюсь, правда, безрезультатно.

Не буду я торговаться! Не нужно тратить силы на бессмысленные вещи. Я не буду торговаться, я все заплачу, я заплачу больше цены, и все же я не умру, мои враги умрут раньше. Это важно? Только если важно мнение других.

И что же? Ниточка-паутинка, дрожащая вечная прерывистость. Тонкая, гибкая. Она или выведет меня домой, или я натяну ее на себя, если порвется, и тогда на мое лицо ляжет покрывало, на мое серое мертвое лицо, чтобы работающие даром добрые люди, которые положат меня в мою могилу, не испугались моего страшного лица. Потому что в могилу меня положат люди, работающие не за деньги, и они будут думать только о том, чтобы в воздухе не было зловония. и гроба тоже не будет… на это не будет денег.

Или остаться здесь на острове? Вокруг бесконечная, ужасная вода — и везде мелко, не выше колен. Пароходы сюда не плывут, пешком — куда же я дойду, если на лодке, то на очень маленькой, и в дорогу много не взять. Вода не соленая, а все же для питья непригодная. Волны не большие, но