Просроченный долг - Йожеф Лендел

Я была девушкой, когда я его соблазнила, и он не понимал. Работала машинисткой в адмиралтействе. Через две недели он забрал меня оттуда и стал приносить мне печатную работу домой, я переписывала для него лоции о заливах, о глубине моря. Вместе с машинописью я осваивала и правописание. в четырех классах сельской школы я научилась плохо писать и хорошо читать, и он был рад тому, что я люблю читать, и был рад тому, что я легко учусь. Ко мне приходила преподавательница английского языка, но по вечерам он тоже проверял меня; слух у меня было хороший, я говорила с оксфордским акцентом. В Севастополе уже очень хорошо. Он гордился мной и был очень влюблен.

Наши друзья отправлялись в экспедицию на Северный полюс. «Возьмите меня тоже», — просила я. Когда он захотел, чтобы я бросила работу машинистки, я подчинилась. Но здесь он напрасно пытался меня уговорить; тогда он устроил так, чтобы мне отказали. «С женщинами непросто». «Хотя вы, Елена Андреевна, не уступите любому парню. Но начальство этого не понимает», — сказал мне мой приятель, штурман. Тогда я в первый раз рассердилась, и у меня появилось много поклонников. И все же он знал: я никогда его не оставлю, и я была самая красивая и самая спокойная, потому что не боялась никого и ничего.

И не я, он оставил меня. Оставил, когда его увели, а я осталась в комнате, оцепенев, и даже слез не было. Я, оцепенев, смотрела на него, и он видел, что это моя настоящая верность, без слез. И я все еще сидела на краю кровати, когда на рассвете пришли за мной. Я все это время не пошевелилась… Один из военных взял меня под локоть, было трудно не упасть, но я не упала, а другой военный надел на меня шубу поверх белого халата, подбитого гагачьим пухом, который я накинула, когда за ним пришли. Когда пришли за мной, дверь даже не была заперта.

К счастью, шуба была длинная, прикрыла халат. И когда меня втолкнули в большую камеру, я все еще была в оцепенении, женщины усадили меня, я опять сидела на краю кровати, не разговаривала и не плакала.

«Признавайтесь, ваш муж шпион». Я отрицательно мотала головой. Прошло много-много дней, а я ничего не говорила. «Он уже признался». Я чувствовала: они лгут, и только качала головой. Один из них ударил меня кулаком по голове. Густые волосы смягчили удар? Не смягчили. Но я все равно, все равно не плакала.

И во время долгого этапа тоже. Но тогда я уже разговаривала. Нам хотелось есть, пить. Аннушка в Москве была певицей, мы хорошо пели, если какому-нибудь солдату взгрустнулось, он давал нам воды, чтобы мы могли петь. Я хотела учиться петь. Но пела все реже, только для себя. И потом снова. Когда там поила из бутылки с соской телят и когда стелила им подстилку из соломы.

Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит.

Дома, в нашем домике над дюнами, каждый год был теленочек. Он был мой, я за ним ухаживала. дороги не было, только море, в котором оставляли следы и скрывались из виду суда наших мужчин. Один теленочек. Там я справлялась и с двадцатью, а здесь в том-то и беда, что нет тяжелой работы,

которая даст ночью сон без сновидений. Разве что ношу воду из колодца и раз в неделю до блеска драю весь дом. Так дешевле, хозяйка не ворчит, потому что я и так плачу достаточно за этот большой сундук, на котором сплю. Когда открывают дверь на крыльцо, меня обдает холодом, но это ничего, лишь бы не гремело из комнат, за дощатыми перегородками, со всех сторон это радио…

Наверное, уже было семь. Хозяйка храпит все сильнее. Она лежит так, одетая, с пяти часов, сразу же легла, как только дочь ушла в ночную смену. В десять она проснется, разденется, поворчит, ляжет и заснет. В два часа придет с работы дочь, тогда она снова проснется, иногда скажет несколько слов. Теперь, когда она овдовела, она спит еще больше, раньше ее постоянно будил кашель мужа. Она рада, что умер этот тихий, худой человек, машинист паровоза. Она не ухаживала за ним и, даже когда он был уже смертельно болен, попрекала: «Не успел дверь открыть, сразу за удочки да крючки — и к реке. Там и простудился. даром что дом развалился, а ты хвать удочки да крючки и айда! И все мелочь какую-то ловишь — и рад». А сейчас ходит по учреждениям, плачется, пенсию хочет. Но ничего она не получит: возраст не вышел, могла бы работать, да и дочь уже зарабатывает. Вот и живет нами, жильцами.

«Московское время девятнадцать часов. Передаем.»

Только сейчас семь часов. Я думала, что не слышала. Радио, храп. Но ведь можно поработать, могу заняться починкой белья. «Супруга» дает из жалости и платит бессовестно. Вместо денег — бутылочку постного масла, десять кило картошки и старое тряпье. «Это вы, с вашей-то ловкостью, можете прекрасно себе переделать». И поит чаем, потому что так велит муж, и дает денег на дорогу. А потом я возвращаюсь, с громадным узлом, и боюсь, что в поезде будут проверять документы и задержат.

При телятах было лучше. Но если меня снова захотят арестовать, я убегу отсюда или там, у шлагбаума, вырвусь у них из рук и под поезд. Под платформы с лесом, которых так страшится Андрей Гаврилович. А что он скажет, когда я расскажу: здесь был Вида, сказал, что арестовали одного земляка. как же его зовут… Рааб… Какое ужасное имя, Раб. Я его не знаю, сюда он не приходил, но Андрей Гаврилович его, конечно, знал, венгерцы все знают друг друга. «Потому что нас мало.» — обычно говорит он. Второй раз я не дамся. С меня хватит. А как мы живем сейчас? Разве это жизнь? «Лагерница» — это хуже шлюхи, каждый мужчина норовит затащить в постель, а если мне этого не нужно, обижается. С тебя не убудет? А он накормил бы ужином или взял бы домработницей при жене. Эти вонючие тряпки тоже их. Жена была машинисткой в адмиралтействе, а он вахтером и кем-то важным в органах. Я к ним хорошо относилась. Тамара толстушка, лицо у нее всегда лоснится. Костя их не замечал. Он был прав. Теперь у них дача, машина. Жена