Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Все в порядке? — и сжимаю его руку. Рука у него холодная.

— В порядке.

— Разогрею что-нибудь. Осталось немного.

— Спасибо. Меня угостили хорошим обедом.

— Заварю чаю. У меня все приготовлено.

— Ну. чайку с удовольствием.

Зажигаю керосинку. Он может за это время помыться — ставлю таз на табуретку.

Печь на кухне еще теплая. Он раздевается до пояса, моется, я держу полотенце. Как когда-то отцу, когда тот замерзший приходил домой после зимней ловли рыбы. Но отец обычно шел в баню, мы всегда топили для него баню.

Он вытирается, что-то бормочет. Я не понимаю, но не спрашиваю. Он повторяет сам, раздельно, четко: «Век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его!»(Шекспир: «Гамлет», акт I, сцена 5 (перевод М. Лозинского).) Я знаю эту цитату, однажды он уже говорил.

— Что вам до того? Может, совсем не вы, — отвечаю я.

— Тогда кто же?

— Никто. Пусть будет всё как есть. Но почему вы сказали это сейчас? — Я должна его спросить. — Значит, ваш друг?

— С ним все вроде в порядке. Накормил меня, дал денег и сказал: к весне буду на родине.

— Словом, очень хорошо, — говорю я. Я вижу, что он верит в свой отъезд. Порядочные мужчины верят словам. Костя тоже был такой… Может быть, на этот раз можно верить?.. Я уже тогда чувствовала: слова лживы. И теперь тоже чувствую. Чувствую, знаю. Но разве я могу сказать другое, я делаю вид, что тоже верю. — К счастью, — говорю я, и мне его жаль, как больного маленького мальчика. — Ложитесь поскорее, я принесу вам чаю в постель.

— Я подожду.

Чай готов. Я вхожу в его комнату, отгороженную дощатой перегородкой. Двери нет, только ситцевая занавеска на дверной раме. Сейчас это мешает. Табуретку нужно задвинуть под стол, только так мы вдвоем можем сесть на кровать. Кладу сахар в стакан, наливаю чай. Здесь холодно, я плотнее запахиваю халатик, крепче затягиваю на талии белый монашеский поясок. Мы молча пьем чай. Я ставлю стаканы на стол.

— У меня никого нет, — тихо говорит он.

— Вы узнали это сегодня, а я знаю уже давно.

Я глажу его руку. Но чувства нет, только жалость. Но теперь он. Целует мои ладони, мои руки, мои волосы рассыпались. Я встаю. Даже не знаю, хочу ли я. Но он рывком притягивает меня к себе, и я не сопротивляюсь. Он ищет мои губы, я припадаю к нему, теперь уже и я. только не было бы ребенка.

Мы не слышали, когда пришла домой дочь, радио уже опять говорит, а мы еще спим, тесно прижавшись друг к другу, и снова любим друг друга и снова засыпаем.

Светает. Его вещи на полу, на нас мой халатик, поверх одеяла. не знаю, как он попал туда. он был сначала на мне, кажется, он порвался.

Мы вместе, два одиночества сплелись в одно, очень хорошо, я так хотела, так, чтобы он хотел, я подарила ему себя, и его блаженство — мое счастье. как еще никогда.

Он пошевелился и снова обнял меня.

«Московское время девять часов… Передаем последние известия…»

— Нужно вставать, — шепчу я.

— Еще нет.

— Нужно. Скоро они проснутся.

— Какое тебе дело до них?

— Мне нет дела, но все-таки. — Не хочу видеть их любопытные взгляды. Я встану. — А ты лежи, поспи.

Иду в кухню. Ставлю на пол таз, встаю в него. Моюсь. Кружкой поливаю себя водой из кадушки, пока не стану такой чистой, какой была девочкой. Я хотела бы еще хоть раз искупаться в море, в соленой воде Балтийского моря.

Зажигаю керосинку, ставлю чайник, вытираю насухо пол. Застилаю кровать, из мешочка, который кладу под голову вместо подушки, достаю расческу. От расчески в волосах проскакивают искорки.

Чай заварен. Наливаю постного масла в чугунную сковородку, ставлю на огонь, кладу в нее кусочки хлеба, чтобы хорошо подрумянились.

Он еще спит. Я бужу его. Поедим, пока горячее. Но потом мне придется сказать, что его земляка.

Только одна ночь счастья. Я откидываю волосы с его лба. Он открывает глаза, смотрит на меня, крепко сжимает мою руку.

Хозяйка, кряхтя, поднимается, выходит, растапливает печку, чистит картошку. Пьет чай между делом, готовит обед, мне слышно все. Вот ставит обед в печку. Вот собирается, и вот уже отправилась с кошелкой на рынок и за хлебом. Она любит ходить на рынок, встречаться с бабами, каждый день ходит. Дочь еще спит, когда проснется, достанет из печки готовую еду, не будет дожидаться матери.

У нас еще есть хлеб, в бутылке осталось немного масла, пальца на четыре. Андрей утром сказал, что хочет пойти на рынок за хлебными карточками. Завтра успеет. У нас и аппетита нет. от любви.

Мы сидим рядышком на постели. Он просит — разденемся. Мой халатик — я знала, а теперь и увидела — разорван в длину. Пережил лагерные годы, а ночью разорвался. Я рада.

Теперь уже нужно сказать то, что рассказал Вида. Только еще немного подожду.

— Как тебе показался твой друг?

— Честный человек, таким был, таким остался. Только немного испугался меня. Когда я сказал, что хочу навести порядок.

— Зачем ты это сказал? Зачем говорить об этом?

— Нужно. Пойми: нужно. — Он так же уверен в себе, как и Константин Владимирович.

— Нужно? И можно? И это твое дело?

— Мое. Потому что найдутся такие, кто захочет уберечь родину «от великого потрясения».

— И все-таки, что ты сказал своему другу?

— Всё. Всё, что случилось, что происходит и что нельзя терпеть.

— И от этого не будет беды?

— Нет. От того, что сказал, не будет.

— Ты в этом уверен?

— В мире нет ничего, в чем я был бы больше уверен.

— Скажи, а Виде ты тоже так доверяешь?

— Вовсе нет. Только потому, что он мой земляк? Об этом даже речи быть не может.

— Хорошо. Потому что я только посмотрела ему в глаза и знаю — Иуда. Он продаст. Сначала тебя, потом меня. Тебя за полцены, за двадцать шекелей серебра.

— Я в этом не так уверен, но у тебя верный глаз, возможно.

— Не во всем, но людей я чувствую.

— Я с ним почти не разговариваю. «Здравствуй. Как дела?» Между прочим, как я заметил, ты его больше интересуешь, чем я.

— Это неважно. Но если это так, тем более будь с ним поосторожнее. Вчера он был здесь. Сказал, что какого-то Раба или Рааба арестовали. Ты знал его?

— Я знаю, кто это. Значит, уже до этого дошло?.. Это… Здесь, когда я