Просроченный долг - Йожеф Лендел

Константином Владимировичем. Не сердись, что я говорю о нем. В Бутырке меня посадили в большую камеру, там было больше сотни женщин. Они проклинали всё на свете, плакали, некоторые пытались оправдываться, будто это кому-то было нужно. Я только сидела и раскачивалась, как китайский болванчик. Неделями ни слова не говорила. Думали, что я сошла с ума. А я только вспоминала всю мою жизнь и знала, что всё кончено. Так было, и так есть.

— Не кончилось. Сегодняшний день еще наш. И, может, и завтрашний тоже, и мы еще не знаем, сколько дней. Поверь, Елена, это замечательно. Любить друг друга каждый день так, как будто мы знаем, что не можем надеяться еще на один день. — Он обнял меня. — Так будет хорошо? — спросил он.

— Хорошо, — отвечаю я и уступаю ему. Но не так, как в первый раз, когда он стал моим.

— Это на всю жизнь, — говорит он.

Я тоже так чувствую, а также то, что мы принесем друг другу еще много страданий. Но то, что он говорит, правда. Он суровее Кости, он даже способен убить, а я. я буду нетерпеливее, жестче. Я всегда буду стирать его портянки и подавать полотенце, когда он моется. А он. Он так же, как Костя, всегда будет думать только о том, что я ему нужна, и никогда — о том, что нужно мне. И я всегда буду уступать, молчать, чтобы не причинять ему боли, и от этого у нас все однажды обернется горем и страданием. Костя страдал и молчал, и это выводило меня из себя. Когда же я смогу остаться одна, совсем, совсем одна. Не так, как до сих пор, не так.

— Не лучше ли будет для меня, если ты уедешь, а я останусь одна?

Он не понимает, что я говорю, не верит, что я говорю искренне.

— Нет. Мы уедем вместе. Или ты приедешь ко мне. Я добьюсь. Я не хочу жить без тебя.

— Ну, хорошо. — Я все равно уже знаю, что его путь лежит на восток, а он еще не хочет этого знать. Я поеду за ним, хотя ничего хорошего из этого не получится, все хорошо только сейчас, сейчас и здесь… А потом…

— Чего бы ты хотела? — спрашивает он.

— Ничего. Или, может быть, отомстить за Костю.

— Нужна не месть, нужно навести порядок. Или все дело в том, что ты и я, мы оба хотим жить и бредем в тумане желания жить.

— Ты больше меня хочешь жить, вы, мужчины, верите в конечную цель и в здравый смысл.

— А ты?

— Только в настоящее.

— Я тоже, ведь я сказал.

— Нет, я даже в настоящее — не верю. Сожми покрепче мою руку!

Он сжимает мою руку, ему была нужна моя рука, поэтому я попросила. Я уже почувствовала, что я сильней и что должна казаться слабее.

Я играю?

Уже вечереет. Он прижимается ко мне.

— Ты понимаешь этот мир? — спрашивает он.

— К сожалению. Не стоит понимать.

— А теперь послушай! — Он опирается на локоть. — Есть смирение и есть сопротивление. — Он говорит медленно, отчетливо. — То, что называют исторической необходимостью, скрывает в себе обе возможности.

— Будет смирение.

— Но может быть иначе.

— С чего ты взял, что ты должен восстановить этот расшатавшийся мир?

— Не только я.

— Что тебе за дело? Ведь ты знаешь: жизнь — один день.

Бедный. Зачем мне отбирать у него игрушку? Я для него не строгая мать, а возлюбленная.

Радио надрывается. Сегодня хорошо, что оно включено, если бы была тишина, то за дощатой перегородкой слышали бы каждое наше слово. Правда, они не подслушивают. Всем все равно. Стукача можно узнать по тому, что он прислушивается. Больше никто…

Теперь он снова строит планы.

— Купим картошки, целый мешок. Попросим у хозяйки санки. Хлебные карточки на неделю.

— Тебе нужен и шарф.

— Никаких товаров длительного пользования.

— Нужно шарф, носки. Или давай купим шерсти, и я свяжу. И шарф, и носки.

— Не будь мне матерью, — говорит он просительно.

— Когда я вяжу, я маленькая девочка. Меня научила вязать бабушка, бабушка по отцу. Женщины сидели, прижавшись спиной к теплой печке, и вязали, всю зиму. Рыбакам нужны толстые свитера.

— Ты любила свою бабушку?

— Насколько помню, любила.

— А больше всего кого ты любила?

— Отца.

— А мать?

— Ее тоже. Только наша мать всегда была дома и всегда допытывалась, чем мы занимаемся. А отец уходил в море. Возвращался домой через несколько дней. Зимой они ловили рыбу подо льдом. Он был не то, что дом, печка, мама, они есть всегда, а отец уходил. Его не было, а потом он возвращался. Вот почему мы любим рыбаков и моряков.

— Меня ты не будешь любить, потому что я буду дома.

— Ты не домосед. А это сейчас, как бы сказать. это свадебное путешествие.

— Правда. Мы сидим в этой орущей, резонирующей деревянной коробке, это свадебное путешествие.

— Или сидим, как обычно сидят перед долгой дорогой. Мы, русские, перед тем, как отправиться в долгий путь, присаживаемся на минуту.

— Я знаю. И молчите.

— Потому что нужно прислушаться, и человек угадает будущее.

— Попробуем? Сядем и угадаем.

— Просто так нельзя.

— Пожалуйста, очень прошу.

— Не проси.

Потом мы все-таки выходим в кухню, там две табуретки, садимся, молчим.

— Ну? — спрашивает он

Я качаю головой, всем телом, как тогда в тюрьме.

— Ну, пожалуйста!

— Ну. Ну, я думаю, что мы будем еще долго жить. Ты еще будешь счастлив, но друг друга мы сделаем очень несчастными. — У него потемнело лицо. — Но это неправда, — говорю я. — Когда прощаются не по-настоящему, то будущее увидеть нельзя. Может быть, нам повезет, и мы скоро умрем. А теперь ты скажи.

— Я видел озеро. У себя дома, на родине. Вода в озере пресная и теплая. Ты красавица, а у меня борода, и я спокоен.

Я только качаю головой. Будет то, что видела я, и я чуть не плачу. А ведь я думала, что у меня давно высохли слезы. Я не плакала с тех пор, как была девочкой. Я люблю Андрея, очень.

— Мне можно встать? — спрашиваю и улыбаюсь.

Он заметил мои не пролившиеся слезы.

— Прости. А разве ты веришь в такие предрассудки?

— Да.

— Не стоит. Механизм, затянувший нашу жизнь, в сущности очень прост. Он может говорить только «да» и «нет». «Да» — это тюрьма и все остальное, это нам знакомо. «Нет» означает лишь то, что машина не принимает нас в расчет. По крайней мере, частично, на какое-то время, а мы думаем: