Просроченный долг - Йожеф Лендел

конечно, дорогая». Только вот не знаю, почему ей так хочется выдать меня за кондитера. Ведь она знает, что я никогда не буду нуждаться в ее помощи. Кондитер, потому что ее брат, морской офицер, был для меня слишком хорош?.. «В прежние времена он не мог бы на тебе жениться». Сейчас она так не говорит, но сказала однажды, когда я была совсем молоденькой. Но я, какой бы молоденькой ни была, смолчала, не сказала в ответ: «И все равно он был бы только мой и до тех пор, пока я этого хочу». Смолчала, не ответила.

Андрей Гаврилович иностранец, но все же мы с ним одного поля ягода. Между нами вечное братство по крови тех, кто прошел через лагеря. И он не стал трусом. И не думает, что может получить меня за обед. И у него нет жены в запасе. Он еще даже не сжал моей руки, мы всегда пожимаем друг другу руку, как брат и сестра. А сейчас мы оба будем хотеть друг друга. До конца. У нас нет времени.

А если его забрали?.. Ай, а если и сегодня — уже поздно. Всё, всё, что мы можем друг другу дать, всё. Его забрали, он в тюрьме? Его могут забрать. Меня нет. Я не позволю. Меня не заберут, а если заберут, не доведут до тюрьмы. я умру под занесенными снегом вагонами, да, да, там, под бревнами. А может быть, раньше… может, с ним вместе?.. Уговаривать не буду, это нельзя делать. А ведь, правда, как было бы хорошо.

Принесу из комнаты его рубашку. Воротничок обтрепался, подошью его обрезком полотна.

Выхожу один я на дорогу.

Одна рубашка здесь, другая на нем. Жаль, что больше нет работы с его рубашками, когда нужно проявлять заботу, я очень верная. Я и по дружбе это сделаю, труд мой, только это я могу дать.

Готово. Ведро воды — в таз.

Хорошо скинуть одежду, хорошо помыться. И можно брызгать, я все равно помою пол. С тех пор, как старуха видит, что я и за ней убираю и уже до блеска вычистила весь дом, не ругается, когда я моюсь. Только считает срамотой. И лучше, что она спит. По субботам они с дочерью ходят в баню, и все равно от них пахнет.

От махрового полотенца тело раскраснелось. Соски сейчас маленькие, но они ждут, чтобы затвердеть, набухнуть уже от одной мысли. как же давно этого не было.

Чистая рубашка, валенки, шуба. Вот так. Теперь еще ведро воды в таз, пусть вода постоит до его прихода.

А теперь быстро к колодцу. Дважды по два ведра, по вечерам сосед не подглядывает, и его жена не подумает, что лагерная шлюха ходит за водой только для того, чтобы благоверный полюбовался бы на ее талию. Мне нужна тяжелая работа. Руки у меня сильные. Осторожно открываю дверь, чтобы ведра не зазвенели.

Снег светится. Скрипит под ногами. Сколько градусов может быть?.. Шесть, восемь, не больше. Колодец. С грохотом падает вниз цепь, вытягиваю ее, наполняю ведра, бегу. Поскорее от колодца, потому что глубина притягивает. Ревнивые женщины, несчастные дурочки. Не знаю, как это, мне никогда не приходилось ревновать.

Еще раз. Два ведра — в корыто, два — про запас.

Других посудин нет. Жаль. Если бы были, принесла бы еще. Чтобы напоить телят и вымыть телятник и бидоны, я каждый день приносила по сто ведер, или даже больше? По крайней мере, руки уставали, и вечером я сразу засыпала. А теперь я устала внутри, не могу спать… Но я не хочу умереть, нет, нет. Я только могла бы умереть. В момент крайней необходимости, когда. я буду знать, когда.

Отсюда нужно уезжать. Здесь рано или поздно наступит эта крайняя необходимость. Подальше от Москвы. там, возможно, я могла бы жить спокойно. Поступлю на фабрику, стану швеей. Или машинисткой. Или женой. Ведь Андрей Гаврилович уедет на родину. Или попадет в тюрьму. В очереди за хлебом шепчутся: «Не тюрьма, ссылка в Сибирь, навечно. Но добровольно поехать лучше». Андрей Гаврилович, вы готовы ехать добровольно? Он хочет вернуться на родину. Он взял бы меня с собой. «Это вас ни к чему не обязывает». — «Разрешат только жене», — ответила я. — «Можно и фиктивный брак». — «А почему вы взяли бы именно меня?» — «Потому что у вас никого нет, сестренка». И он сможет выдержать так? Сестренка? Я бы не хотела, чтобы он смог.

Расчесываю волосы. Чувствую свои плечи, руки. Но я больше не люблю их, а только волосы. Там, перед баней, тот солдатик не смог этого сделать — намазать щелоком, чтобы волосы выпали. Нас готовили к этапу. «Чтобы не завшивели». Я всегда хорошо расчесываю волосы, гребнем, щеткой, у меня никогда не было вшей. Женщины там удивлялись: «У тебя и на это хватает сил». Хватает. Хватало. Я ослабла, я смертельно устала.

Старуха кряхтит, потягивается. Ведра загремели, все-таки разбудила ее. А ведь я была очень осторожна. Или когда выливала воду в корыто?

Кряхтит, потягивается. Теперь она разденется — и в постель. Когда придет дочь, снова проснется. А потом они будут вместе спать до десяти утра. Репродуктор все еще говорит, а потом в пять утра начнет сначала.

Выйду. Запру дверь сеней на засов. Я бесшумно двигаюсь в темноте. Потом ложусь и накрываюсь всеми одеялами и одеждой.

Постель холодная.

«Московское время — ноль часов ноль минут». Сейчас…

Если он приехал, то должен прийти сейчас, десять минут, пятнадцать, не больше двадцати.

Гудят паровозы. это здесь такая тишина. С тех пор, как я узнала, что он не выносит этих хриплых гудков, я тоже не выношу.

Идет, идет, идет, идет. Я считаю его шаги, как он идет по шпалам, если только поезд не опоздал, совсем точно высчитываю. идет, идет, идет, идет. вот я уже сую ноги в валенки, накидываю мой белый халатик на гагачьем пуху, его мне удалось спасти. Только пояс украли. Сейчас вместо пояса веревка, сплетенная из белых ниток, лагерных ниток — пояс монахини, уже давно, сегодня, наверное, нет.

Я сижу на краешке кровати, сейчас он должен быть здесь. Этот халатик я сохранила. Он белый, слишком легкий, его не украли, и выменять на хлеб никто не предлагал. Может, поэтому он и сохранился? Нет. Я хотела его сохранить, и теперь это хорошо.

Хрустит снег. Это он. Скрипнула калитка, бегу. Я оказываюсь у двери в сени как раз тогда, когда и он. Отодвигаю