Просроченный долг - Йожеф Лендел

Чего же я могу еще хотеть? Отомстить? Но тогда там будет и Баница с ними, или рядом, поблизости.

Эх! Иштван Баница? Я все же признаю, ты ведь прежний, поэтому я желаю тебе веры и хорошей судьбы. Если. Если тебе это нужно.

VII. Жданный…

«Тик-тик-тик. Московское время восемнадцать часов».

Пять минут, и если он не придет, тогда только в полночь, он так сказал, тогда только в полночь.

Если бы он не был таким растяпой, я бы не тревожилась. Но я тревожусь: мне нужно тревожиться за кого-то, ему хорошо, если кто-то за него тревожится.

Ну вот, опять Чайковский. Музыка — болтовня. Болтовня — музыка, с пяти утра до часу ночи, непрерывно. Выключить? Старуха снова включит. Только когда она уходит в магазин, я могу создать тишину. Стоит ей войти в дом, тут же включает, а уж потом снимает пальто. Тогда я иду за хлебом. Стоять в очереди — это два часа тишины, почти благодать, даже топтание на месте не утомляет. Тишины нет никогда; бревна стен дома и тонкие перегородки резонируют и отдают в мою пустую голову: музыка, речи, прогноз погоды. Но сейчас это хорошо. Восемнадцать часов… пять минут наверняка прошло, он придет домой только в полночь.

А так я просто не слышу этого одуряющего шума, он наполняет дом, я тоже в доме и не воспринимаю. Иногда даже сигналов времени не слышу.

Десять лет у меня нет часов. кто носит мои красивые платиновые часики? Костя спустился с капитанского мостика «Парижской коммуны» в Севастополе вслед за капитаном — красивый и загорелый. Я ждала его на молу, он сжимал их в кулаке и застегнул ремешок на моей загорелой руке. Севастополь был прекрасен. Через Босфор «Парижскую коммуну» провел он. И мы в тот же день пошли купаться, а на следующий день я испекла пирог, первый раз в жизни. Пока я ждала их корабль, я жила у его сестры, играла с беспризорными ребятишками, мне было семнадцать, но я была уже взрослой женой, и все офицеры на флоте ухаживали за мной, называли маленькой валькирией и златокудрой. Дебелые одесситки, черноволосые или шатенки, завидовали мне, они даже плавать не умели так хорошо, как я. «Красивая, но дура», — говорили женщины, и я поддразнивала Костю: «Знаешь ли, Константин Владимирович, я красивая, но дура». И мы умирали от хохота и догоняли друг друга в море, один раз я забыла снять свои часики, так спешила кинуться в море, но он только смеялся, и мы весь день искали часовщика; только один часовщик, старый еврей-частник с густой бородой, взялся их починить. Костя еще рассказывал: «Меня спросили, графиня ли ты? Я смолчал, не сказал, что ты дочь балтийского рыбака.» — «Правильно сделал, — сказала я, — хотя посмотрели бы они, какие сильные у меня руки». — «Тебе и это к лицу», — ответил он. И он знал, что я умная. Тогда ему нравилось, что я всегда окружена мужчинами, а не женщинами, у меня никогда не было подруг, всегда только приятели. Позже он стал ревновать, но там, в Севастополе, еще нет. Нам не нравились офицеры черноморского флота, мы были с Балтийского флота. Друзья Кости служили в адмиралтействе и на балтийских судах, и мои настоящие поклонники, все до одного. Я была женой моряка, я и сегодня осталась ею. За мной ухаживали деликатно и в пьяном виде, и приводили к нам художников, которые писали мои портреты… На фоне моря. «Глаза Елены — как море». Я позволяла восхищаться собой. Севастополь — синее море, букеты цветов, но все-таки настоящим был Ленинград, там был наш дом, и там мои глаза и волосы были похожи на море — и на дюны.

Я и сейчас была бы с Константином Владимировичем. Он ревновал меня, но никогда не говорил об этом. У него был для этого повод — и не было: я никогда бы не оставила его, никогда, мне был нужен другой только однажды, и скандал получился из-за того, что я осталась верной женой. А прочее пусть правда, но все равно сплетни, только похоже на правду. Я любила тебя, Костя, любила, до твоей смерти, и сегодня, и сейчас.

«Восемнадцать часов тридцать минут. А сейчас послушайте.» Нет! Нет и нет! Не буду слушать. Я и советов не слушаю, дружеских советов. Сейчас я тревожусь за него, и я хочу тревожиться, другого я дать не могу, Андрей, Андрей Гаврилович. Я вижу плохие признаки и не только признаки.

А вдруг его задержали?.. Утром приходил Вида, его земляк, и рассказал, что ночью забрали их другого соотечественника. его имя. потом я вспомню. Глаза у Виды маслянисто блестели, признак плотского желания и иудина предательства. Он спросил, где Лашшу и когда придет домой? «Ищет работу», — ответила я. Он знал, что это неправда. «И вы думаете, что мы здесь найдем работу?» — «Андрей Гаврилович, возможно, найдет». Он был очень возбужден и рукой дотронулся до моих волос. Я сделала вид, что не заметила, и притворилась, будто я уже имею отношение к Андрею. И так будет. я уже чувствую. а ведь еще ничего не было, и он, может, даже не знает.

Хозяйка храпит. Если тихонько прошмыгнуть в комнату, можно выключить радио. Но как только станет тихо, она проснется. Лежит, не раздевшись, и храпит.

.. Константина Владимировича тоже захотела я, а ведь тогда мне было всего шестнадцать, а ему двадцать семь. Я ехала из нашей деревни к старшей сестре с корзинкой свежих овощей. Увидела, как он сошел и пошел к выходу. Я спрыгнула за ним. Упала, расшибла голову, волосы были в крови. Он прижал свой батистовый носовой платок к моей голове, к окровавленным волосам, потом пришли железнодорожники, перевязали. Моя голова лежала на его коленях, потом мы вместе собрали то, что высыпалось из корзинки, и снова вместе сели в поезд, он меня проводил. Я посмотрела, не запачкалась ли его красивая форма военно-морского инженера, и это я хотела — но он уже тоже — чтобы мы встретились. Мы гуляли по Петергофу, и, когда он сделал то, что я хотела, он удивился, что я была невинной; он не понимал. И дальше всё было так, как хотела я. Я была тогда еще ребенком. но после больше уже не купалась нагишом с мальчишками и девчонками в прекрасном и чистом море. Я стала его