Просроченный долг - Йожеф Лендел

«Мы меняемся».

— Да, да. Мы меняемся. Еще как, за двадцать четыре года все наши клетки поменялись трижды. Но изменилось нечто большее. Я, пусть сломленным, усохшим, поглупевшим, все же остался собой. Но вы, не сердитесь, стали совсем другим Баницей. «Несмелым» Баницей, хотя смелее, чем.

Стоим. Скоро будем в Александрове, еще четыре километра. Светятся окна текстильной фабрики. Отсюда в Александров доставляют воров. Человек десять-двадцать каждую неделю. Кого поймали на проходной, кто обмотал два-три-пять метров материи вокруг тела, какие же это желтые, иссохшие тела. Пепельно-серые лица, выщелоченные тела. Но размеры краж исчисляются километрами, мне рассказывал один инженер. Настоящие воры заезжают с грузовиками во двор, предъявляют вахтеру пропуск: на александровском базаре продают это добро целыми рулонами, не боятся, как видно. На базаре, где я завтра куплю хлеб. Это не настоящий базар, не ярмарка с зазывалами и балаганами. А мне сейчас нужно было бы именно это. Стрельба в цель, набрасывание колец, лодки-ка-чели. Бросок кольца, ловко попасть в правду и выиграть вазу. А потом самому стать туда мишенью, чтобы кольцами целились в меня. В меня бы целились и выигрывали, и уходили бы с цветными бумажными флажками. Эх, я уйду тихо, поближе к моему брату Йошке, может, и могилу его найду. В жизни мы никогда не были вместе… Для тебя, Йошка, честь всегда была дороже жизни. Я тоже так думал, но теперь я уже ничего не хочу говорить. Я хочу быть между женскими бедрами, там я защищен, между их грудями я защищен. На день, на час, на минуту.

Честь. Хоть бы не бесчестье, не откровенное бесчестье, с обнаженной душой. Что еще остается, когда и умереть уже поздно, для самоубийства тоже нужна молодость, сила. Нет, Баница, я уже ничего не хочу, я уже не опасен.

Закрываю глаза.

Румяная, красноносая, лохматая баба прижимает свое лицо к окну, это чулан, окошко чулана, которое защищено от мух и комаров марлевой сеткой, провисшей пузырями. Баба лицом утыкается в сетку, она натянулась, вот-вот порвется. На женщине с красным, цвета паприки, лицом городское красно-белое платье, с оборками, с воротником, она заглядывает внутрь, подсматривает. Я подхожу и, когда ее лицо уже просунулось через оконную раму, хватаю ее нос и сворачиваю.

— Ах ты, зверь, право слово, зверь! — Она таращит на меня стеклянные глаза, вывертывается и убегает. Звать помощь.

Подходит развесивший сопли парнишка, он становится у широкого окна в комнату. Я даю своему товарищу в ватнике галочье перо, перо вылетает, как бумажная стрела. Парнишка бросает назад: «Отравленное», — кричит он. «У них еще томагавк и автомат», — орет он.

— Входите, свиньи, у меня даже кухонного ножа нет, — и открываю дверь.

Они идут.

Идут. С висящими членами, с лицами без растительности, жирные. Идут насиловать наших женщин! Банда жирных, безбородых импотентов, они несут с собой прутья и колья, чтобы вонзить их. Но теперь я бью, режу, убиваю. Они показывают на меня, у меня ранена нога.

..В этом отвратительном и темном поезде холодно, боже милостивый, как мерзнут ноги. У меня всегда мерзнут ноги, я чувствую отмерзший палец на ноге, перебитый сустав. Какая тут закалка… Отмороженная часть тела не выносит холода. Невозможно привыкнуть: то, что болело, снова болит.

В холоде воняет махорочным дымом. На улице не намного холодней.

Луна. Из благости луны и чистоты снега над домами парит хрупкая красота. Невесомее театрального тюля. Изнутри дома пропахли потом, но мне сейчас это нужно — тепло.

Если бы в вагоне было тепло и горел свет, можно было бы читать детективный роман. Играть в логику. Кто убийца?.. Поезд тронулся. Еще пара минут — и Александров.

Растленный «бурсак», семинарист, выросший в самой отвратительной из всех семинарий, вечно голодный, приученный ко лжи, отрекшийся от бога-человека-человечности, и отчисленный «бурсак». Самый подходящий субъект, чтобы затесаться к революционерам. Проповедовать умеет, предавать тоже научился.

Неважно! Кто бы он ни был, как бы ни появился — это уже неважно. Там, куда он поднялся, удовлетворить жажду мести так легко, что это уже не дает удовлетворения. Правовая постановка вопроса, согласно которой преступление совершил тот, в чьих интересах было преступное деяние, при такой полноте власти бессмысленна. Ричард Третий с его шаткой властью. — где он по сравнению с уверенностью этого? Соперников уже нет, преемников едва ли. Но даже наивысшее насыщение не может дать полного наслаждения властью. Человек без роду и племени удовлетворяет жажду власти на жене. Нет жены? Тогда на собаке. Но тот, кому служат двести миллионов человек, не в состоянии стерпеть, если останется хотя бы один, кто не хочет ему служить.

Властители все одинаковы — марионетки, дергающиеся на пружинках. Здесь нет разницы.

Er sitzt beim Länderschmause Bis er die Welt erwirbt, Ich hab’ ein Lieb zuhause Die weinet wenn ich stirb..

(«Он пожирает страны, пока не овладеет всем миром. У меня дома есть любимая, она заплачет, если я умру». (Песня ландскнехтов XVI в.)

Их аппетита хватит на весь мир, чем меньше червь, тем прожорливее. А у меня не осталось никого, кто заплачет обо мне, не осталось самого дома, ничего… Может, если бы осталось, было бы оправдание быть трусом. Но нет. Осталось только мое собственное ничтожество. «Путник, где твой дом?» Было бы счастьем знать хотя бы это.

А я рассказывал анекдоты жене Баницы. Человек не в силах плюнуть в лицо себе самому. Плюнуть в глаза всему своему прошлому, а с прошлым — настоящему, с настоящим — будущему? Это невозможно. Поезд замедляет ход, сейчас остановимся. Домой, домой, дома уж я найду работу. «Эксплуатации нет, из царства необходимости мы перейдем к царству свободы». Как? Когда? Когда сами впряжемся в плуг, как крестьянин, лишившийся лошади?.. Но если бы только это. Если бы позволили тянуть плуг. Баницу вот выпрягли, отправили на дипломатическое жнивье, а ведь он был бы исправной тягловой лошадкой. Только вот беда, что он не способен залягать насмерть своего злобного изувера-хозяина.

Сойти ли как положено или на левую сторону? На левую нельзя. Если легавые при деле, они стоят по обе стороны, и первым, кого они остановят, будет тот, кто попытается улизнуть с запретной стороны.

Стою на подножке, рывок, толчок, остановились. Схожу и иду. Легавых нет. Мороз, зачем им сюда выходить? Если они хотят меня забрать, то и дома найдут. И когда угодно, и где угодно. Но все-таки не буду заходить в зал ожидания, там в тепле ошивается их несколько. Иду вдоль пути, мимо водокачки, вдоль забора. Длинный товарный состав.