Просроченный долг - Йожеф Лендел

сошел с поезда, ко мне подошел один человек. Он тоже живет здесь, лагерник. Он сказал, вряд ли мы сможем уехать на родину. Хозяин и Тито разругались, и знаешь, мы, лагерники, быстро делаем выводы.

— Если монетку подбросить, она упадет.

— Обязательно. Мы и об этом говорили с Баницей.

— А стоило?

— Стоило. Я сказал ему, чтобы он поспешил, если хочет помочь. Порядочный человек, преданный, чистый. Да и все другое надо было прояснить. Я говорил с ним, видишь, как время торопит, по праву последнего слова. Ты знаешь этот юридический термин.

— Термин знаю. Но ты там не был обвиняемым.

— Нет. И он тоже не был. И, тем не менее, я так напал на него, будто я прокурор, а ведь я… потому что каким толстокожим, жалким существом надо было быть, чтобы всё это выдержать, вместо того чтобы умереть. Мне давно нужно было одичать, с ума сойти.

— Это всё еще будет, может, уже и дошло до этого. — Он посмотрел на меня. — Но я, — я погладила его руку, — уверена, что у нас еще есть время, месяц, может, два, три. Пока машину запустят, пока доберутся до нас. Я знаю, что больше месяца назад некоторых жен (Жена — жены врагов народа.) уже забрали. Только я не говорила.

— Как бы то ни было, у нас только дни, минуты.

Я не ответила. Я знала это и видела, что он просто в отчаянии.

— Возможно, ты все же попадешь на родину.

— Мы уедем вместе.

— Зачем мне быть тебе обузой?

— Не говори так. Мы вместе поедем ко мне домой, на мою родину. Правда, будет так!

— Я поеду за тобой, если ты меня позовешь оттуда. — Я чувствовала, что я снова поеду в Казахстан. в Сибирь. и, может, я буду чувствовать, что обуза он. потому что или один из нас, или другой. Я уже его жалела, больше жалела, чем любила.

— Не беспокойся обо мне, — я утешаю его, — хоть у меня и никого нет, меня много куда зовут. В Казахстане одна моя бывшая товарка, она пишет, что там мы проживем. И сестра младшая тоже зовет, у нее муж моряк. Он не такой, как у старшей сестры, у той муж из органов. Когда они поженились, он был всего лишь захудалым пограничником, а теперь майор. Моряк — тот хороший. Если выпьет — плачет, и сестра пишет, что меня жалеет очень.

— А майор?

— А. Он не следователь. Во всяком случае, сестра это отрицает. Но пригласить меня к себе в квартиру боится.

— Ты одна. Совсем одна.

— Да, с тех пор как мой отец умер от голода во время блокады Ленинграда. Он меня больше всех любил, разрешал мне подниматься даже на шхуну, хотя туда женщин не пускают. Я помогала латать паруса. Это трудно, но я была как мальчишка.

— А теперь сама женственность.

Я погладила ему руку, взяла его рубашку и портянки.

— Пойду замочу.

— Нет. Не нужно меня обслуживать. Очень тебя прошу…

— Я и для других делаю это. Это как раз неважно.

— Ты очень сильная.

Он сказал это именно тогда, когда я уже готова была сказать: «Давай вместе покончим собой». Но к чему говорить? Ведь он, может быть, и не захотел бы, только я. Я отнесла его рубашку и вернулась с раскроенным платьем золовки, хотя бы сметаю.

— Не шей сейчас.

— Время идет быстрее.

Он немножко обиделся. Уже. Но быстро простил, я обещала, что схожу с ним на рынок за карточками и картошкой. Рассказал, что тот попутчик посоветовал купить печень трески, это дешевле. А потом, пока я шила, я рассказывала ему, как малому ребенку, как ловил рыбу мой отец, как мы сушили сети. Отец сидел во дворе целыми днями, не разговаривал, только курил трубку, а когда я подходила, гладил меня по голове. Только я решалась подойти к нему.

Теперь и он гладит мои волосы. Просит встать, смотрит, какие густые, какие светлые у меня волосы, ниже талии.

— Надзиратели давали нам какую-то химическую жидкость, от которой выпадали волосы, но мне один солдат сказал: «Проходи быстрее. Не могу сделать такое».

— Ведь в тебя все мужчины влюблялись, правда?

— Если и этого не будет, тогда и жить больше не хочу. — Сейчас я тоже могла бы сказать ему: давай умрем вместе. Но не сказала. Он рад, что сейчас я принадлежу ему, и я промолчала. А я принадлежала себе. Я этого не говорю, но и не скрываю.

— Я такая, — мне кажется, он должен понять, почему я это говорю, — когда меня били по голове, сзади, по затылку, я не плакала. Ни за что. Не видать этой сволочи моих слез. А когда тот сказал: «Что ты упорствуешь? Муженек твой уже сознался как миленький», — я ни на секунду не поверила. Я знала, что Константин Владимирович не шпион, не изменник, не враг народа, и я знала, что он не стал бы возводить на себя ложные обвинения. Я была дочерью рыбака. Костя дворянин, воспитанник морского корпуса, в семнадцатом году уже был мичманом. Но из нас двоих он был верующим коммунистом. Вы, мужчины, живете иллюзиями.

— А ты?

— Я раньше поняла, что здесь происходит. Когда он еще говорил: «У нас не арестовывают невинных людей». И когда я говорила ему: «А как же твои товарищи, Константин Владимирович? Как ты можешь такое говорить?» — «Невиновных освободят». А я: «Придет и наш черед». Он не верил. И сказал, что я не понимаю в политике. Да, не понимаю, и даже не думаю, что понимаю^ Но, к сожалению, права оказалась я.

Андрей посмотрел на меня.

— А я был и как Константин Владимирович, и как ты. Я спорил с самим собой.

— А потом следователь показал фотографию, знаешь, профиль и анфас. За эти несколько недель он, бедный, поседел, и в уголке глаза была слеза.

— Это могло быть и отблеском света, за фотоаппаратом стоит рефлектор.

— Нет! Слеза! Не спорь.

Теперь он смотрит прямо перед собой.

— А я еще до ареста знал, что происходит. Не потому, что был умнее, а потому, что был штатским. Мы меньше раздумывали о таких понятиях, как дисциплина, измена, заговоры.

— И что ты сделал, когда уже знал?

— Ничего. Ждал. Боялся, ничего не делал, как трус.

— А я, если бы за мной не пришли той же ночью, убежала бы. У женщины это получилось бы.

— Да. Ты в своей стране…

— Может быть, поэтому. И потому, что я думала бы о мести. Это был мой долг перед