Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

слепоте и бедности. Получив этот урок, Овидий предпринял попытку занять пост судьи в преторском суде. Затем, к ужасу отца, он отказался от участия в квесторских выборах (благодаря квестуре он мог сделаться сенатором) и занялся вдали от политических и общественных забот литературой и любовью. В свое оправдание он приводил то обстоятельство, что поэтом он был по рождению: «Сами собою слова слагались в мерные строчки»{566} (перевод С. Ошерова).

Овидий на досуге побывал в Афинах, на Ближнем Востоке, на Сицилии, а возвратившись, примкнул к самым раскованным столичным кругам. Располагая обаянием, остроумием, образованностью и деньгами, он мог открыть перед собой все двери. В молодости он был дважды женат, дважды разведен, а затем какое-то время щипал траву на публичных пастбищах. «Пусть другим по нраву прошлое, — пел он — Я поздравляю себя с тем, что родился в этот век, нравы которого так мне подходят»{567}. Он смеялся над «Энеидой», иронически заключая, что так как основателем Рима был сын Венеры, то из одного только благочестия следует превратить его в город любви{568}. Он потерял голову из-за прекрасной куртизанки, чью анонимность или собирательность он прячет под именем Коринны. Его пикантным куплетам на эту тему не пришлось долго искать издателя; под названием Amores («Любовные элегии») они вскоре (14 г. до н. э.) были на устах и лирах римской молодежи. «Со всех сторон на меня сыплются вопросы: люди хотят узнать, кто такая Коринна, о которой я пою»{569}. Во второй книге он озадачивает читателя, выступая с манифестом промискуитета:

Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,

Поводов сотни — и вот я постоянно влюблен!

Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, —

Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.

Если другая смела, так, значит, она не простушка, —

Будет, наверно, резва в мягкой постели она.

Встретится ль строгая мне, наподобье суровых сабинок, —

Думаю: хочет любви, только скрывает — горда!

Коль образованна ты, — так нравишься мне воспитаньем…

Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, —

Гибкою станет она, ласку мужскую познав.

Сладко иная поет, и льется легко ее голос, —

Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.

Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, —

Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?

Эта в движеньи пленит, разводит размеренно руки,

Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.

Что обо мне говорить — я пылаю от всякой причины, —

Тут Ипполита возьми: станет Приапом и он…

Ты меня ростом пленишь, героиням древним подобна, —

Длинная, можешь собой целое ложе занять.

Эта желанна мне тем, что мала; прельстительны обе,

Рослая, низкая — все будят желанья мои…

Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,

Все привлекают меня, всех я добиться хочу!{570}

(Перевод С. Шервинского)

Овидии так оправдывается за то, что не воспевает славу войны: явился Купидон, похитил из его стиха стопу и оставил строку хромать{571}. Он написал утраченную для нас драму «Медея», которая была встречена доброжелательно, но по большей части он предпочитал «праздный полумрак Венеры» и довольствовался репутацией «знаменитого певца своих недостойных похождений»{572}. Здесь — песни трубадуров, написанные на тысячу лет раньше времени, обращенные, как и те, к замужним дамам, превращающие ухаживание в главное дело жизни. Овидий наставляет Коринну, как объясняться с ним знаками в то время, когда она находится на ложе мужа{573}. Он уверяет ее в своей вечной преданности, в том, что его распутство — исключительно моногамно: «Я не какой-нибудь ветреный волокита и не из тех, кто любит сотню женщин одновременно». В конце концов он одерживает победу и возглашает победный пеан. Он хвалит ее за то, что она так долго его отвергала, и советует отвергать снова, не раз и не два, так, чтобы его любовь никогда не остыла. Он ссорится с ней, бьет ее, раскаивается, жалуется, любя ее после всего этого еще неистовей, чем прежде. На манер Ромео, он просит зарю помедлить и надеется, что какой-нибудь блаженный ветер сломает ось колесницы Авроры. Коринна, стоит поэту отвернуться, обманывает его, и он гневается, обнаруживая, что, по ее мнению, стихи — недостаточная плата за ее услуги. Она самозабвенно целует его, но он не может простить ей появившуюся в ее ласках новую искушенность; она выучилась этим новым приемам у какого-то другого наставника{574}. Несколькими страницами далее он «влюблен в двух девушек сразу; каждая из них прекрасна, каждая со вкусом одета и образованна»{575}. Вскоре, опасается он, его двойные обязанности погубят его; однако он счастлив пасть на поле любви{576}.

Эти стихотворения были терпимо восприняты в Риме через четыре года после принятия Юлиевых законов. Славные сенаторские семьи, как Фабии, Корвины, Помпонии, продолжали принимать Овидия в своих домах. Окрыленный успехом, поэт выпускает пособие по соблазнению, называвшееся Ars amatoria (2 г. до н. э.). «Я был назначен Венерой, — говорит он, — быть учителем нежной любви»{577}. Он невинно предупреждает читателя, что его рецепты применимы только к куртизанкам и рабыням, но изображенные им передачи шепотом тайных сообщений, секретные свидания, обмен любовными посланиями, подшучивания и остроумные выходки, обманутые мужья, находчивые служанки — все это позволяет думать скорее о средних и высших классах Рима. На случай, если его предписания окажутся чересчур сильнодействующими, он составляет еще один трактат, Remedia amoris, посвященный исцелению от любви. Лучшее средство — работа, затем — охота, наконец — отъезд; «неплохо также навестить вашу даму утром, без предупреждения, до того, как она завершит свой туалет»{578}. Наконец, чтобы окончательно подвести баланс, он написал De medicamina faciei feminineae, стихотворный учебник по применению косметики, составленный на основе греческих источников. Эти небольшие книжки продавались настолько хорошо, что Овидий воспарил к высотам дерзкой славы. «До тех пор, пока моя слава гремит по всему миру, мне дела нет до того, что говорят обо мне один-два крючкотвора»{579}. Он не знал, что одним из этих крючкотворов был Август, что принцепс был возмущен его стихами как атакой на Юлиевы законы. Август не забудет об этой атаке, и скандал в императорском семействе коснется головы беспечального поэта.

Около третьего года нашей эры Овидий женился в третий раз. Его новая