Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

властью, оставленной теперь для простого человека, было право выбирать нового императора посредством убийства старого. После Тиберия демократия перекочевала из народных собраний к армии и голосовала при помощи меча.

Кажется, ему и впрямь была не по душе монархия, и он считал себя административным главой и исполнителем постановлений сената. Он отверг все титулы, от которых отдавало царским душком, довольствовался прозванием princeps senatus, пресек все попытки обожествить его или установить почитание его гения, явно обнаружив при этом свое отвращение к лести. Когда сенат хотел назвать месяц его именем, как это было сделано в честь Цезаря и Августа, он отверг лестное предложение, прибегнув к услугам суховатого юмора: «А что вы будете делать, если Цезарей окажется тринадцать?»{590}[54] Он отказался от предложения пересмотреть список сенаторов. Его любезность по отношению к этому древнему «собранию царей» оставалась непревзойденной; он посещал его заседания, выносил на обсуждение «даже незначительнейшие вопросы», присутствовал на сессиях и высказывался как простой сенатор, часто оказывался в меньшинстве и не протестовал, если проводились постановления, противоречившие его ясно выраженному мнению{591}. «…И непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки, — согласно Светонию, — он переносил терпеливо* и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль и язык»{592}. Его назначения, допускает даже враждебный ему Тацит, производились достаточно разумно.

Воздавалось должное уважение консулам, должное — преторам; беспрепятственно отправляли свои обязанности и низшие магистраты. Повсюду, кроме судебных разбирательств об оскорблении величия, неуклонно соблюдались законы… Ведать личными своими доходами Цезарь обычно поручал честнейшим людям… Заботился он и о том, чтобы во избежание волнений в провинциях их не обременяли новыми тяготами, и они безропотно несли старые, не будучи возмущаемы алчностью и жестокостью магистратов… Рабы Цезаря были доброго поведения… Если случались у него тяжбы с частными лицами, то разрешали их суд и законы{593}.

(Перевод Л.С. Бобовича)

Этот медовый месяц Тиберия продолжался девять лет, в течение которых Рим, Италия и провинции наслаждались лучшим правлением в своей истории. Не прибегая к дополнительным налогам, несмотря на множество пожертвований попавшим в беду семьям и городам, заботливое восстановление поврежденного общественного имущества, отсутствие приносящих поживу войн и отказ от завещаний, сделанных в пользу принцепса лицами, у которых были дети или близкие родственники, Тиберий, найдя в момент своего вступления в высшую власть в государственной казне 100 000 000 сестерциев, оставил в ней после смерти 2 700 000 000 сестерциев. Он стремился положить конец расточительству скорее личным примером, чем новыми законами. Он тщательно прорабатывал каждый аспект внешней и внутренней политики. Провинциальным губернаторам, желавшим собрать как можно больше доходов, он писал, что «добрый пастух будет стричь, а не обдирать своих овец»{594}. Хотя он и был искушенным воителем, он отказывался в качестве принцепса приписывать себе славу победителей на полях сражения; на четвертый год его долгого царствования Империя могла наслаждаться миром.

Именно эта миролюбивая политика немало повредила его дальнейшим успехам. Его статный и популярный племянник Германик, который был им усыновлен по смерти Друза, одержал в Германии несколько побед и намеревался продолжить ее покорение. Тиберий, к недовольству империалистически настроенного населения, был противником завоевания. Так как Германик был внуком Марка Антония, те, кто по-прежнему мечтал о восстановлении Республики, использовали его как символ своего дела. Когда Тиберий перевел его на Восток, половина Рима называла молодого военачальника жертвой зависти принцепса. Когда Германик внезапно захворал и умер (19 г. до н. э.), чуть ли не весь Рим подозревал Тиберия в ртравлении. Гней Пизон, ставленник Тиберия в Малой Азии, был обвинен в этом преступлении и предстал перед судом сената; предвидя осуждение, он покончил с собой, чтобы сохранить свое имущество для семьи. Фактов, которые свидетельствовали бы о вине или невиновности Тиберия, так и не появилось. Нам известно только, что он просил судить Пизона честно и что мать Германика Антония оставалась до конца своей жизни преданнейшим другом Тиберия{595}.

Возбужденное участие общественности в том, что виделось ей защитой правого дела, непристойные рассказы о жизни императора и волнения, у истоков которых стояла жена Германика Агриппина, заставили Тиберия воспользоваться lex lulia de maiestate, или законом о государственной измене, который был принят Цезарем, чтобы определить круг преступлений против государства. Так как Рим не знал общественных обвинителей или государственных прокуроров, а до Августа и полиции, каждый гражданин был вправе и обязан обвинить перед судом любого, кто, по его сведениям, нарушил закон. Если обвиняемый подвергался осуждению, delator, или «информатор», получал в награду четверть имущества приговоренного, а государство конфисковывало остальное. Август использовал эту устрашающую процедуру, чтобы придать силу своим законам о браке. Теперь, когда заговоры против Тиберия росли и множились, распространилось множество delatores, которые наживались на том, чтобы донести о них. Сторонники Тиберия в сенате были готовы сурово преследовать обвиненных в этом преступлении. Император пытался несколько умерить их пыл. Он прибегал к буквальному толкованию закона только против тех, кто оскорблял память или наносил вред статуям Августа. Но те, «кто злоумышлял против него, — говорит Тацит, — оставались безнаказанными». Он уверил сенат, что его мать Ливия хотела бы с такой же мягкостью отнестись и к тем, кто порочил ее доброе имя{596}.

Сама Ливия тоже была теперь серьезной государственной проблемой. Неудачи Тиберия в попытках жениться снова лишили его защиты от женщины с сильной волей, привыкшей пользоваться в отношениях с сыном своим авторитетом. Она чувствовала, что путь к трону открылся для него благодаря именно ее Маневрам, и она давала ему понять, что, будучи принцепсом, он не более чем ее представитель{597}. В начале царствования Тиберия, хотя ему и было уже под шестьдесят, его официальные письма подписывались также именем матери. «Однако не довольствуясь тем, что она фактически была соправительницей принцепса, — говорит Дион, — Ливия стремилась к превосходству над ним… и попыталась взять в свои руки все, словно была единоличной правительницей»{598}. Тиберий долго терпел подобное положение; но так как Ливия пережила Августа на пятнадцать лет, он в конце концов возвел для себя отдельный дворец и оставил в полное владение матери другой, построенный Августом. Молва обвиняла его в жестокости по отношению к ней, а также в том, что он уморил голодом сосланную жену. Тем временем Агриппина прочила своего сына Нерона в преемники Тиберия, рассчитывая, что при случае Нерон мог бы и сместить старого принцепса{599}. И к этому