Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

ночам; он молится о том, чтобы перед смертью ему было позволено поцеловать ее побелевшие волосы{584}. Но прощения не было. После девяти лет ссылки сломленный шестидесятилетний поэт радостно встретил смерть. Его прах, как он и просил, был перевезен в Италию и погребен вблизи столицы.

Время оправдало его пророчество о долгой славе. В средние века его влияние не уступало влиянию Вергилия; «Метаморфозы» и «Героиды» стали богатым источником для средневекового романа; Бокаччо и Тассо, Чосер и Спенсер щедрой рукой черпали из Овидия; и художники Возрождения нашли настоящий клад в его чувственных стихах. Он был великим романтиком классической эпохи.

С его смертью завершился один из величайших в истории периодов расцвета литературы. Августовская эпоха не была временем создания наивысших литературных шедевров, как Цериклова или Елизаветинская эпохи; даже в лучших образцах ее прозы присутствует слишком помпезная риторичность, а ее поэзия слишком технически совершенна, чтобы являться истинным выражением человеческой души. Мы не найдем здесь ни Эсхила, ни Еврипида, ни Сократа, ни даже своего Лукреция или Цицерона. Римская литература вдохновлялась и подпитывалась, подавлялась и ограничивалась императорским покровительством. Аристократическая эпоха — как эпоха Августа, или Людовика XIV, или Англия восемнадцатого столетия — превозносит умеренность и хороший вкус и стремится в словесности к «классичности», что выражается в довлении разума и формы чувству и жизни. Литература такого рода носит более законченный характер и менее энергична, в ней больше зрелости и меньше непосредственного воздействия на читателя, чем в литературе страстных и творческих времен или гениев. Но в рамках классицизма эта эпоха вполне заслуживает своего имени. Никогда трезвое здравомыслие не выражалось с таким совершенным мастерством; даже озорное бражничество Овидия отлито в классические формы. В нем и Вергилий, и Гораций, и латинский язык как средство поэтического выражения достигают зенита; латынь никогда более не будет столь звучна и богата, столь изящна и сжата, столь податлива и мелодична.

ГЛАВА 13

Оборотная сторона монархии

14–96 гг. н. э.[53]

1. ТИБЕРИЙ

КОГДА великие мира сего снисходят до чувства, люди начинают больше любить их; когда чувства определяют политику, империи колеблются до основания. Выбрав Тиберия, Август поступил мудро, но выбрал он его слишком поздно. Когда терпеливостью талантливого военачальника Тиберий спасал государство, император почти любил его. «До свидания, — заканчивалось одно из его писем, — самый милый из людей… самый доблестный из людей, самый добросовестный из полководцев»{585}. Затем родственные чувства ослепили Августа, как позднее они ослепят Аврелия. Он отстранил Тиберия от дел ради своих прелестных внуков; заставил его отказаться от счастливого брака, чтобы стать рогоносцем — мужем Юлии; был недоволен его недовольством и позволил ему медленно стариться в занятиях философией на Родосе. Когда принцепсом стал Тиберий, ему было уже сорок пять, он являл собой лишенного всяких иллюзий мизантропа, которому власть не приносила счастья.

Чтобы понять его, мы должны помнить, что он был выходцем из рода Клавдиев; с ним начиналась Клавдиева ветвь династии Юлиев-Клавдиев, которая пресеклась Нероном. От обоих родителей он унаследовал самую гордую кровь Италии, самые узкие предрассудки, самую непреклонную волю. Он был высок, могуч, черты лица его были привлекательны; однако прыщи подчеркивали его робость, его неуклюжие манеры, его унылость и неверие в свои силы, наконец, любовь к уединению{586}. Изящный бюст Тиберия, хранящийся в Бостонском музее, показывает его молодым жрецом с широким лбом, большими глубокими глазами, задумчивым выражением лица; он был в юности настолько серьезен, что шутники называли его «стариком». Он получил все образование, которым его могли одарить Рим, Греция, окружение и ответственность; он хорошо знал классические языки и литературы, писал лирические стихи, по-любительски занимался астрологией и «презирал богов»{587}. Он любил брата Друза, несмотря на то, что молодой человек превосходил его своей популярностью; он был преданным мужем Випсании и настолько щедр к друзьям, что те могли безопасно преподносить ему подарки, надеясь получить сторицей. Самый жестокий и самый способный полководец своего времени, он заслужил восхищение и привязанность солдат, так как заботился обо всех мелочах их довольствия и выигрывал сражения стратегией, а не кровью.

Его добродетели сокрушили его. Он верил рассказам, в которых шла речь о mos maiorum, и хотел, чтобы суровые качества старого Рима возродились в новом Вавилоне; он одобрял моральные реформы Августа и дал ясно понять, что намерен проводить их в жизнь. Ему была совсем не по вкусу та этническая мешанина, которая варилась в римском котле; он давал хлеб, но не зрелища, и раздражал толпу тем, что не появлялся на играх, устраивавшихся богачами. Он был убежден, что спасти Рим от вырождения и опошления может только стоический аристократизм вкупе с утонченностью вкуса. Но аристократия, как и народ, не могла переносить его «жестоковыйность» и спокойное выражение лица, его неторопливую речь и долгие паузы, зримое сознание своего собственного превосходства и, что хуже всего, неумолимую экономию общественных средств. Он родился не в свое время — стоиком в эпикурейский век — и был слишком честен и холоден, чтобы научиться искусству Сенеки взывать прекрасными словами к одному учению и жить при этом с подкупающим постоянством по заветам другого.

Через четыре недели после смерти Августа Тиберий появился перед сенатом и предложил восстановить Республику. Он не пригоден к тому, заявил он, чтобы править таким огромным государством; «пусть не возлагают на него одного всю полноту власти в государстве, которое опирается на стольких именитых мужей; нескольким объединившим усилия будет гораздо легче справляться с обязанностями управления»{588}. Не рискуя ловить его на слове, сенат обменивался с ним любезностями до тех пор, пока он не согласился в конце концов принять власть «как жалкое и обременительное рабство», надеясь, что однажды сенат позволит ему удалиться от дел и жить свободным частным человеком{589}. Обе стороны показали себя превосходными актерами. Тиберий желал принципата, иначе он нашел бы способ избежать его; сенат боялся и ненавидел Тиберия, но в страхе отступал и от восстановления Республики, которая, как и старая Республика, должна была бы опираться на теоретически суверенные народные собрания. Ему хотелось, чтобы демократии было меньше, ни в коем случае не больше; он с радостью принял предложение Тиберия (14 г. до н. э.) о передаче ему полномочий центуриатных комиций (comitia centuriata) по выбору должностных лиц государства. Граждане некоторое время были этим нововведением недовольны, скорбя о потере денег, которыми раньше покупались их голоса. Единственной политической