Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

жена принадлежала к одному из самых выдающихся семейств Рима. Сорокашестилетний поэт наконец остепенился и, кажется, жил со своей Фабией во взаимной любви и верности. Возраст сделал с ним то, чего не удалось достигнуть закону; он остудил его пламя и придал его поэзии респектабельность. В «Героидах» он вновь излагает историю любви знаменитых женщин — Пенелопы, Федры, Дидоны, Ариадны, Сафо, Елены, Геро; излагает, пожалуй, слишком пространно, ибо повторение может сделать скучной даже любовь. Поразительна, однако, сентенция Федры, в которой выразилась философия Овидия: «Юпитер постановил, что добродетель — это все то, что приносит удовольствие»{580}. Около 7 г. н. э. поэт опубликовал самое крупное из своих творений — «Метаморфозы». Эти пятнадцать «книг» перечисляли в превосходных гекзаметрах знаменитые превращения неодушевленных предметов, животных, смертных и богов. Поскольку практически все в греческих и римских мифах меняло свой образ, данная схема позволяла Овидию охватить все царство классической мифологии от сотворения мира до обожествления Цезаря. Эти древние сказания еще поколение назад были, что называется, на слуху в каждом колледже, и до сих пор еще не окончательно стерлись из памяти колесница Фаэтона, Пирам и Фисба, Персей и Андромеда, похищение Прозерпины, Аретуса, Медея, Дедал и Икар, Филемон и Бавкида, Орфей и Эвридика, Аталанта, Венера и Адонис и много других; это — сокровищница, из которой черпали свои сюжеты сотни тысяч стихотворений и поэм, картин и статуй. Если кому-то необходимо сегодня познакомиться со старыми мифами, то нет более легкого пути, чем вчитаться в этот калейдоскоп людей и богов — в эти истории, рассказанные с веселым скепсисом и подчеркиванием любовной стороны дела, отделанные с таким терпеливым искусством, которое не по плечу обыкновенному ремесленнику. Неудивительно, что в конце поэмы уверенный в себе поэт провозглашает себя бессмертным: per saecula omnia vivam — «Я буду жить в веках».

Не успел он написать эти слова, как пришло известие о том, что Август отправляет его в изгнание в холодные и варварские Томы на Черном море — малопривлекательную даже и сейчас Констанцу. К этому удару поэт, которому недавно исполнился пятьдесят один год, был совершенно не готов. Он только что сочинил и поместил в конце «Метаморфоз» изящную хвалу императору, чью государственную деятельность Овидий теперь рассматривал как источник того мира, той безопасности и роскоши, которыми наслаждалось его поколение. Он наполовину завершил «Фасты», почти благочестивую поэму, прославляющую религиозные праздники римского календаря. В этих стихах он пытался превратить календарь в эпос, применив к сказаниям старинной религии и благоговейным описаниям ее святынь и богов ту же прозрачную легкость, то же изящество слова и фразы, тот же ровный поток ароматного повествования, которыми отмечены его изложение греческой мифологии и изображение римской любви. Он надеялся посвятить это произведение Августу в качестве своего вклада в религиозную реставрацию и как оправдательную палинодию вере, которая была когда-то предметом его насмешки.

Император не объяснял мотивы своего указа, и никому сегодня не дано с полной уверенностью говорить о причинах ссылки. Однако император оставил некоторую зацепку, так как одновременно с поэтом была отправлена в изгнание и внучка Августа Юлия, а книги Овидия подлежали изъятию из публичных библиотек. Очевидно, Овидий сыграл какую-то роль в неблаговидных поступках Юлии — то ли как свидетель, то ли как сообщник или главный виновник. Сам он заявлял, что наказан за «ошибку» и свои стихи, и намекал, что оказался невольным свидетелем какой-то непристойной сцены{581}. Ему позволили посвятить остаток года улаживанию своих дел (8 г. до н. э.). Приговор представлял собой relegatio, будучи наказанием более мягким, чем изгнание, так как поэту сохранили его имущество, более суровым — так как ему приходилось безотлучно оставаться в одном городе. Он сжег свои рукописи «Метаморфоз», но некоторые читатели уже сделали к тому времени копии и спасли их. Большинство друзей избегали его{582}; немногие рисковали попасть под удар молнии, находясь рядом с ним до самого отъезда; жена, которая по его настоянию оставалась в Риме, поддерживала его своей привязанностью и преданностью. В остальном Рим не обратил внимания на то, как певец его радостей отплыл из Остии, пустившись в далекий путь, прочь ото всего, что любил. Море было неспокойно почти все путешествие, и в какой-то момент поэт решил, что волны захлестнут корабль. Когда он увидел Томы, то пожалел, что пережил бурю, и впал в беспросветное уныние.

Еще во время плавания он начал сочинять стихи, известные под именем Tristia, «Скорбные элегии». Теперь он продолжил работу над ними и посылал их жене, дочери, падчерице и друзьям. Возможно, чувствительный римлянин преувеличивал ужасы своего нового окружения: безлесая гора, где ничего не растет, закрыта от солнца эвксинскими туманами; холод настолько жестокий, что в иные годы снег оставался лежать все лето; Черное море, которое схватывается льдом в мрачные зимы, и Дунай, настолько замерзший, что перестает быть препятствием для живущих в глубине материка варваров, которые совершают набеги на город, представляющий собой смесь носящего ножи гетского населения и греков-полукровок. Когда он думал о римском небе и полях Сульмона, сердце было готово разорваться на части, и его поэзия — по-прежнему прекрасная по форме и словесному выражению — проникла в такие глубины эмоционального мира человека, каких ей не доводилось постичь никогда прежде.

Этот сборник Tristia и стихотворные письма друзьям Ex Ponto — «С Понта», или Черного моря, — почти настолько же очаровательны, как и его более крупные произведения. Простота словаря, благодаря которой ими может наслаждаться даже школьник; живо обрисованные сцены — образные и проницательные; полные жизненности характеры, намеченные не без изящного психологизма; емкие формулы опыта или мысли[52]; неослабевающая прелесть речи и текучая легкость строки — все это осталось при нем и в ссылке, но к этим качествам присоединились серьезность и нежность, отсутствие которых делает ранние стихи Овидия недостойными человека. Силы характера он так никогда и не обрел. Как когда-то он вредил своей поэзии поверхностной чувственностью, так и теперь он заливал свои строки слезами и наполнял их мольбами и лестью в адрес принцепса.

Он завидовал своим стихотворениям, которые могли попасть в Рим. «Иди, моя книжка, и поприветствуй от моего имени те места, которые я люблю… и дорогую землю родины»{583}. Возможно, выражает он вслух надежду, какой-нибудь смелый друг покажет стихи готовому смягчиться императору. Он не перестает рассчитывать на прощение и просит в своих посланиях позволить ему жить в более теплом и уютном доме. Он каждый день думает о жене и зовет ее по