При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Бибинур поняла: дети услышали о том, что Рыжего увезли из деревни, и вот все втроём пришли сюда… разузнать. Ещё не верили они, что жеребца забрали навсегда…

На рассвете другого дня, обув новые лапти, повязавшись старым платком и прихватив краюху хлеба, она направилась в райцентр. Парню, оставшемуся за неё, строго-настрого наказала: «Кто бы ни спросил – говори: „не знаю, куда ушла“. Жеребят не выпускай, в Тумбарлинской яме вчера тоже волков видели…»

Она хорошо знала длинное здание райисполкома с каменным низом и деревянным надстроенным этажом, знала, поскольку по воскресеньям на большой площади перед этим приметным домом всегда бывали базары, на которые не раз она приезжала с Габдуллазяном. А зная, где райисполком, она быстро разыскала и конюшню на его дворе. Делая вид, что забежала сюда с базара по нужде, быстро-быстро заглянула в денники, но Рыжего среди лошадей не было. Пришлось ждать.

Базар к обеду начал расходиться, и Бибинур, в ожидании, всё ещё болталась по его рядам, прицениваясь к совсем ненужным вещам. Потом она терпеливо сидела на скамейке. Хуснутдинов, развалившись в тарантасе, вернулся только к вечеру, в сумерках уже. Распряг Рыжего, поставил в конюшню и ушёл.

Начавший хрустеть сухим сеном жеребец, почуяв Бибинур, сразу же узнал её, вскинул голову, кося глазом, тихо заржал… Бибинур двумя руками обняла его за шею, нашла на стене уздечку, вся в ознобе, так трясло от страха – вывела коня на улицу.

Площадь была безлюдна, лишь в нижнем этаже райисполкома в маленьком оконце светился тусклый огонёк. Бибинур по-мужски вскочила на коня верхом и присвистнула:

– Пошли, родимый!

И не успел ещё на базарной площади затихнуть топот копыт, как в отделении милиции раздался телефонный звонок:

– Украли райисполкомовского рыжего жеребца!

Бибинур же не стала заезжать в деревню – околицей проскакала в лесу и вручила Рыжего пасечнику Гаптери:

– Никто не догадается, дедушка, что он у тебя. Пусть поживёт. Потом видно будет. Видишь, тот злодей одну тень оставил от жеребца. Рёбра можно пересчитать. Если найдут – ты ни при чём, я виновата!..

Милиция разобралась быстро…

Бибинур не отпиралась: да, я угнала коня… Где он? Отпустила на волю. Лишь бы плохой человек на нём не ездил! Он обещал нам другого жеребца – и это не исполнил…

Бибинур отдали под суд.

Получив повестку, она мёртвой хваткой вцепилась в рукав Минлекамал. Та отворачивалась от глаз Бибинур: горящие огнём её глаза были страшны.

– А дети? – шептала она. – Если меня посадят, что станет с детьми?!

– Надо было соображать, что военное время знаем, – коротко сказала Минлекамал. – Послабления не жди, не будет!

Бибинур загнала детей с улицы в дом, заперла дверь снаружи, предостерегла:

– Вы только огня берегитесь, не балуйте с ним. Еда у вас есть, а я не задержусь… Хатима, дочка, присмотри за младшими!

На пасеку она пошла, шатаясь как пьяная, так кипели в ней боль и глухая ярость. Только вот на кого?… На кривоногого? На жизнь вот такую? «Что с ними будет, если меня посадят?!» – одна и та же мысль вертелась в голове.

Сев верхом на Рыжего, она с пасеки гнала, понукая его до самого райцентра. «Но, родимый, шевелись! Вся надежда на тебя! Ты один можешь спасти моих деток, но-о!..»

Перед въездом в районный центр – мост через реку, и настил его разбит, выщерблен. Бибинур, охваченная тревожным возбуждением, не поостереглась – и передняя нога скакавшего хорошей рысью жеребца попадает в щель между досками. Бибинур летит через голову коня вперёд, ударяется о перила, и сразу же в голове ужасающая мысль: «Это конец, жеребец ногу сломал! Теперь нет спасения!» Но на счастье Рыжий лишь до крови поцарапал лодыжку и ушиб, конечно, ногу, но она целая, не сломана! Бибинур, гладя её, заплакала… И теперь повела коня на поводу – сама хромала, и он хромал, но постепенно пошёл ровнее, обычным шагом – и она истолковала это как счастливое предзнаменование: «Есть, значит, у вас счастье, дети мои! Если бы Рыжий сломал ногу, не знаю, что бы и стало с нами… Но он цел, и я, хоть ушиблась, все косточки ноют – иду себе, иду!..»

Бибинур крепко привязала коня к телеграфному столбу возле райкома партии и пошла прямо к первому секретарю.

– Я жена Габдуллазяна Абдуллина. Из Аксыргака. Ты должен знать его, он первым в партию в нашей деревне вступил. Сейчас на фронте. К тебе привела я жеребца, Абляминов-абый. У тебя, знаю, неплохой конь, я разбираюсь в конях, но этот – Рыжий – лучше твоего. Корень у него крепкий, добрая порода. Не устанет на рыси. Если он у тебя будет – живой останется. Он ещё молодой конь. Мы все знаем, как ты лошадей любишь…

С широкого рябоватого лица Абляминова, который вначале слушал сердито, хмурое выражение постепенно улетучилось – и он вдруг рассмеялся:

– От чистого сердца мне привела?

Бибинур такого вопроса не ожидала.

– От чистого, – прошептала она. – Я по-другому и делать не умею.

– Не жалко?

– Жалко, Абляминов-абый. Шибко жалко. Но куда деваться?

– Молодец!.. Жеребят, слыхал, ты там у себя растишь. Не утрачиваете добрую славу аксыргаковских коней… Будут ещё у нас Сабантуи, отвоюем – и будут. Покажут себя твои кони. И колхоз поддержат, вывезут. А почему в партию не вступаешь?

– Грамоты у меня маловато, Абляминов-абый. К тому же дети. Трое у меня.

– И об этом слыхал. Спасибо тебе, Абдуллина.

– За что, Абляминов-абый?

– Жеребят береги. Порода хорошая. Я вам немножко с кормами помогу. В некоторых колхозах лошади не выдерживают зимовку. А ваши кобылицы жеребятся. Вот ведь как! Я ещё приеду на твоих жеребят посмотреть.

– Приезжайте, Абляминов-абый.

Секретарь позвонил по телефону – председателю нарсуда, как догадалась Бибинур:

– Слушай-ка, эй, Петров, украденный жеребец нашёлся. А раз так – и дело можно закрыть. Как думаешь?

Второй звонок был в земотдел.

– Хуснутдинов, не тронь ты аксыргаковского жеребца, ладно? Так и договоримся! Говорю – значит надо. Не будем глушить инициативу масс. Это-то тебе понятно? Пусть будет у них бодрым дух. И помни: жеребец под моим контролем…

Ведя Рыжего в поводу, всю дорогу угощая его самыми сочными травами на лугах, подпевая жаворонкам, висящим высоко в небе, Бибинурне спеша возвращалась в деревню. И думала: что бы сказал Габдуллазян, если бы узнал обо всём этом? Разбранил бы: «Если бы оставила детей сиротами, я тебя…»; или, наоборот, похвалил бы: «Молодец, жена, настояла на своём, это по-большевистски!..»

Секретарь поинтересовался: «Почему в партию не вступаешь?…»