При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Здесь ничего интересного нет, – сказала Бибинур, смутившись.

– А откуда ты знаешь, что мне интересно?… Как это ты сказала? «Вся корда на мне»? Хи-хи-хи…

Она хотела было спросить: «Что же тут смешного?», но, почуяв в словах уполномоченного грязный намёк, смолчала.

Заведующий райземотделом потрогал висевшие на деревянных костыликах хомуты, сиделки со стёртыми потниками, подёргал арапники и, понюхав руку, вытер пальцы о галифе…

На сакэ лежал залатанный бязевый бешмет Бибинур, на стене висела бог знает когда выпущенная стенгазета. Один угол её кто-то оторвал для своих нужд.

Хуснутдинов посмотрел также газету, заметив при этом, что «новую выпускать пора», и внезапно накинул на дверь крючок, правой рукой цепко обхватил гибкую талию Бибинур. Та тут же брезгливо отбросила его руку.

– Да ладно, не ломайся!..

– Не трожь, Хуснутдинов-абый, – проговорила Бибинур, стараясь быть спокойной. – Не забывай, у меня муж на фронте.

Но уполномоченный, видимо, был не из тех, кто быстро сдаётся, и самоуверенным он был. Постоял, усмехаясь, и опять быстро обнял её стан уже обеими руками.

– Слышал, что ты после мужа девицей осталась. Правда ли это? Давай проверим!

Бибинур с отвращением оттолкнула его, ударом руки выбила ветхую раму и через оконный проём выскочила наружу.

Хуснутдинов, всё-таки, видимо, испугавшись, хрипло крикнул вслед:

– Эй, я же только спросил! Не дури, эй! Шутка же!..

Бибинур взнуздала жеребца и верхом поскакала к Зухрабану.

– Ты, сестра, разносишь про меня грязную сплетню?

– Не сплетни разношу, а правду говорю!

– Так? Поехали в район! Перед врачом откроюсь, покажу. Сейчас же поехали!

Наглые люди, получив отпор, теряются, и Зухрабану на какой-то миг скисла, глаза у неё забегали, но быстро обрела она свой обычный тон и заговорила с прежним бесстыдством:

– Ой-ой, язык! Не совестно? То-то ходят слухи, с уполномоченным ты гуляешь… правда, значит! Не муж-старик, так он постарался… А я-то думала: впрямь ещё девка, нетронутая. А она готова: покажу! Хоть мне, хоть врачу, хоть тому кривоногому из района…

Вот так… поговорили!

Ещё горше стало Бибинур – пришпорила жеребца и ускакала…

Хуснутдинов же на корду больше не заглядывал, но Бибинур из-за него чуть было в тюрьму не села.

Было это так…

Хотя в армию отправили немало лошадей, на аксыргаковской конюшне ежегодно рождалось немало жеребят. За кобылицами Бибинур присматривала особо, затяжелевших не давала на трудные работы, подкармливала больше, холила, как могла. И с жеребцом-производителем им повезло. Хоть и не очень высок он был ростом, этот рыжий жеребец с крепкой грудью, тяжёлыми мускулистыми ногами, длинной гривой, однако никогда не давал обходить себя на рысях. Равных тут по всей округе ему не было. И с кобылицами управляться умел…

На вторую весну уполномоченным приехал опять тот же Хуснутдинов.

Бибинур будто заранее чувствовала: приметил-таки Хуснутдинов их Рыжего! И надо ведь было поводу найтись, чтобы он привязался…

Тихая нравом Минлекамал, только что заменившая взятого в армию прежнего председателя, для поездки в лесхоз велела запрячь именно жеребца. Дескать, на нём быстрее можно обернуться. На лесной делянке возле дороги, где колхозники из соседней деревни грузили на подводу корни бересклета, их кокетливая пегая кобыла, учуяв жеребца, призывно заржала. Рыжий, подняв хвост, тревожно ответил. Ржут они, друг с другом переговариваются, и кобылка страстно манит его к себе: «Избавь меня от этих людей, от этой телеги, я буду любить тебя…» Минлекамал – как комариным писком: «Тпру… тпр-ру!» – да куда там, уймёшь разве сытого жеребца, когда игривая кобылка зовёт! Он с ходу вместе с тарантасом вылетает на делянку, несётся к желанной подруге и тут колесо наскакивает на высокий пень. Председательша оказывается на земле, одна оглобля – вдребезги, рвутся гужи…

Завидев примчавшегося к конюшне без тарантаса, без ничего, с налитыми кровью глазами жеребца, Бибинур ахнула… Обняла коня за мокрую шею, успокоила, набросила на него попону: лишь бы не успел таким запалённым воды напиться – не то пропадёт животина!

Минлекамал, как после стало известно, на той же самой пегой кобылке повезли в больницу райцентра: при падении не только одежда на ней порвалась – с треском переломилась левая рука… Хуснутдинов же, как только Минлекамал вернулась, вопрос поставил круто:

– Пусть жеребец будет мой! Это не тот конь, чтоб слушался он женских рук. Вам же мой сгодится, смирный.

– Не отдам, – упиралась Бибинур. – Нельзя нам без такого жеребца.

– Либо кого-нибудь залягает до смерти, либо сами уморите его с голоду, – продолжал Хуснутдинов.

– До сих пор сохранили и дальше не уморим.

Хуснутдинов разозлился, слюной забрызгал:

– Кто здесь больше хозяин: я или ты? Кто будет отвечать, если он подохнет? А? С кого первого за все дела в колхозе спрашивают?

Под таким напором уполномоченного Минлекамал – с подвешенной на перевязи загипсованной рукой – заколебалась, но Бибинур не хотела отступать:

– Что будем делать с кобылицами, Минлекамал-апа? Ведь ещё нам жить да жить надо! Как без приплода?

– Я вам жеребца найду, – важно пообещал Хуснутдинов, хотя они-то в колхозе уже знали: он легко может давать какие угодно обещания, лишь бы последнее слово осталось за ним, а потом хоть трава не расти…

– Пусть тот жеребец, которого нам сулишь, и будет твоим, уполномоченный-абый, – пыталась даже перевести разговор на шутку Бибинур. – А нашим кобылицам только Рыжий нравится!

Но Минлекамал характера не проявила (и где его возьмёшь, коли природой не дан?) – и Рыжий перешёл в руки заведующего райземотделом. Когда уводил он его из стойла, зло рвал удила, приговаривал: «Но, но! Знай, в чьих руках теперь!..» Бибинур плакала. А жеребец всё оглядывался на неё, сопротивлялся, упираясь в землю копытами, и кривоногий Хуснутдинов, оборачиваясь, грозил ему плёткой…

Уполномоченного вскоре перевели в другой колхоз. Минлекамал вздохнула с облегчением, но Бибинур по-прежнему убивалась:

– Он, наверно, сам попросился перевестись, Минлекамал-апа! Он сбежал, чтобы жеребца подальше от нас увести! Чтоб с наших глаз…

– Что же делать, сестричка, – отвечала Минлекамал. – Стену лбом не прошибёшь.

А Бибинур ночами просыпалась оттого, что снилось ей: дерзко ругается она с Хуснутдиновым. И там, в сновидениях, всегда на словах берёт над ним верх, отнимает Рыжего, приводит, поглаживая его по гриве, на своё место, кладёт ему в кормушку большую охапку мягкого душистого клевера…

Рыжего жеребца любили и дети её. Даже Хатима, девочка, прибежав и увидев опустевший денник, сразу спросила:

– Мама, где наш Рыжий?

Бибинур вместо ответа что-то пробурчала.

И Сабир с Назибом обеспокоенно приставали:

– Он что – и на сабантуевские