При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

class="p1">Но что знает о жизни она, Бибинур? Что видела?! Что умеет? Пока очень даже довольно для их семьи одного коммуниста. Вот закончится война, они вместе с Габдуллазяном перечитают много-много книг, подпишутся на газеты, вместе, как прежде, будут жить, вместе думать. Тогда много ещё откроется… И детей надо будет выучить, чтобы не остались такими тёмными, как их мать… Пусть только Габдуллазян вернётся домой! Будет он жив – всё наладится… На воду не облокачивайся, но на мужа обопрись!

Поеду-ка я вУфу,

Лишь только санный путь ляжет.

И не сказала бы я: «Ох, сердце!» —

Коль не горело бы оно у меня…

Длинная конская грива и чёрные волосы Бибинур развеваются на тёплом ветру, луга благоухают ароматом трав, летают пёстрые бабочки… Небо синее-синее и простор неоглядный!

«Ни разу с детьми на лугах не была!» – подумала она.

Настроение превосходное от радости победы – походка лёгкая, но почему же песня получилась у неё грустная?

Едва успела, войдя в деревню, миновать три крайних дома, – жеребец звонко заржал, оглашая окрестность. И он ликовал! Услышав его ржание, откуда-то, словно поджидала в переулке, заспешила ей навстречу председательша Минлекамал – с тёмными провалами глаз. Почуяв неладное, Бибинур быстро намотала повод на кисть.

– Где ты пропадаешь, Бибинур? И с конём?

– Что стряслось? – язык перестал слушаться её, пронеслось: «Дети! Заперла их на замок и шаталась до вечера! Что-нибудь… да?!»

– Есть известие о Габдуллазяне…

– Ранен?

– Нет, погиб. Твои дети очень плачут, Бибинур!

Она мигом взлетела на жеребца, замолотила пятками по его бокам: «Но, н-но, но!..»

Куда скачет так Бибинур, ведь деревня давно осталась позади! И Рыжий уже на шаг сбивается… Сколько времени прошло? На тёмно-синем небе пробился серп луны. Прохладой повеяло. Конь то и дело поворачивает к ней морду, ёкает у него селезёнка, жилы на шее надулись, напряглись. Его умные глаза вопрошают: «Куда ты, хозяюшка моя, гонишь меня – так бессмысленно?»

«Дети мои, детки, милые мои!» – рвалась и кровоточила её душа. Новорождённый месяц свидетель, то предночное небо – свидетель, конь её верховой был свидетель – о себе она, как теперь жить будет, ни разу не подумала. О детях лишь. Как же они-то будут без отца?

Разбудив задремавшие уже дома Аксыргака звоном подков, бивших накатанную, твёрдую, как железо, дорогу, она соскочила с коня у своих ворот, сняв уздечку, шлёпнула его ладонью по крупу:

– Беги на корду. Живи без страха. У тебя есть защитники, благодетели… Сторожа есть!

В тёмный дом вошла ощупью. Света зажигать не стала… Детей тоже нашла ощупью. Все трое, не раздеваясь, обнявшись, вповалку заснули на сакэ… Долго смотрела она в заоконную темноту; встала на колени, прислонившись щекой на краю сакэ, до крови закусила правую руку…

Где-то, у реки, скорее всего, стройно и с печалью в несколько голосов завели песню:

Над мостом синий туман.

Не тяготитесь – скоро умру.

Весну переживу, а лето – нет,

Останется вам тосковать по мне…

«Детки мои, детки! – шептали её окровавленные губы. – Родные мои, сиротинушки несчастные! Клянусь именем вашего отца – пока буду жива, нечего вам бояться, не дам в обиду, каждого, как смогу, на ноги поставлю!»

Рыжий долго ещё не уходил на корду, не желая, видимо, расставаться с Бибинур; потом тихой рысью взад-вперёд проскакал по улице. Ржанием подал голос. То ли прощался, то ли просто напоминал о себе. Его ржание вонзилось в сердце острой стрелой… Какой день был… в какой день всё это…

«Детки мои, сиротинушки малые!..»

Вчерашнее ли это место?

То самое! Оно. Вот же и сломанные спички остались лежать в траве. Надо будет подобрать.

Ах, как хорошо, как прекрасно думалось вчера! Можно считать, весь день никто не мешал. Даже когда пришла почтовая машина, Бибинурне стала суетиться… Чего попусту надеяться, ждать?! Сколько бы машин ни завезло радости в Аксыргак, её доли там не будет. И весточки нет для неё. Никто не тоскует по ней, она никому не нужна. Восемь лет не получала же известий. Восемь лет!..

Но почему нынче так тяжело ей? Свыкшись давно с одиночеством, почему так печалится она? Почему проснулись и нахлынули, бередя сердце, все эти воспоминания?

Вчера тут было пустынно, тихо, можно сказать, было. А сегодня уже совсем другое дело… У запруды полным-полно детей, есть и чужие – слышна русская речь. Купаются. Бибинур знает, что из близких городов аксыргаковцы детей присылают пораньше, задолго до Сабантуя: «Пусть вдыхают запах живой, тёплой земли, пусть бегают по тропинкам, проложенным дедами!»

Бог ты мой, сегодня ведь уже среда! А она не нашла ещё дрожжей. А если гости приедут? Вдруг?! Возьмут и приедут…

Для себя-то одной ей ничего не надо – ни дрожжей, ни блинов… Она уже давно ест так, словно прячась сама от себя: сварит две картофелины, поставит на угол стола – и на ходу, не присаживаясь, незаметно, по щепотке отламывая, приберёт их. А сядешь – мысли всякие лезут, домашние думы одинокого человека тяжелы, слёзы вызывают… К чему!.. Но вчера здесь было очень хорошо!

Хотя и сегодня день снова чудесный, просто замечательный! Солнце! Чтобы в день Сабантуя было так же. И ветерок в самый раз, от его озорства пёстрые, в бликах, тени молодых берёзок как бы играют вперегонки. Но мальчишки с появлением тут бабушки Бибинур почему-то примолкли, насторожились, будто испугались. Играйте себе, ребятки, шумите, галдите!..

Заглядевшись на детей, она не заметила даже Галикая, который подошёл совсем близко. Взглянула – и скорей прикрыла рот ладонью: на старике сегодня ботинки на толстенной подошве, по низу штанин, на широком брючном поясе и на карманах сверкают какие-то заклёпки и железки; с тонкой же рубашки с короткими рукавами приготовился взлететь хищный орёл. Нарисован он, конечно.

– Ты же чистый скоморох стал! – всплеснула руками Бибинур. – Не срами себя и нас – уезжай лучше в город!

– Младший всё присылает, – поздоровавшись, сказал Галикай, ещё больше выпячивая грудь – с орлом на ней. – Стоит, понимаешь, измениться моде – сразу пять-шесть посылок барахла отправляет мне. Выбросить жалко, не выбросишь… но вот ведь и ты смеёшься, Бибинур. Когда в такое наряжусь, по улице иду – собаки не узнают, тявкать начинают. Однако хоть подошва толстая, но для ног крайне лёгкая вещь. Идёшь – и подпрыгиваешь… Не смейся, не смейся!

Дед Галикай – известный в Аксыргаке «стиляга» по нужде. Если захочешь узнать, какие вещи вышли в